Последние годы жизни и смерть И. Сталина: выбор путей общественного развития

Методологической основой изучения политических процессов, определивших сегодняшнее состояние российского общества, является тран - зитология. Данная дисциплина, точнее субдисциплина в рамках политической науки, оформилась в последние десятилетия. Транзитология тесно связана с теорией политической модернизации. Они близки и в теоретико-методологическом плане (общностью категориального аппарата и методологических подходов), и тем, что многие видные политологи известны благодаря своим работам и в той и в другой области политологического знания. Но если теория политической модернизации ориентируется на проблематику развивающихся стран третьего мира, то в центре внимания транзитологии находятся политические процессы в таких государствах, где основные структуры современного общества уже сложились, причем в ряде случаев речь идет о повторной демократизации. Впервые проблемы демократизации стран, уже имевших опыт существования демократических режимов, появились в послевоенные годы в связи с необходимостью преодоления наследия тоталитарных фашистских режимов в Германии, Италии, устранения последствий авторитаризма и милитаризма в Японии. Эти страны уже были индустриально развитыми, причем в Германии и Италии до прихода фашистов к власти несколько десятилетий существовали политические режимы демократического типа. Позднее схожие проблемы возникли в странах Южной Европы — Испании, Португалии и Греции, где также после периода авторитарного правления началось возвращение к демократическим принципам. Одновременно подобные изменения переживали страны Латинской Америки, там тоже военные диктатуры стали уступать место демократически избранным правительствам. И здесь также речь шла о возвращении к демократии, а не о становлении ее заново, как в большинстве афро-азиатских стран.

Обобщение опыта перехода к демократии многих стран мира позволяет сделать вывод о существовании трех основных этапов такого перехода:

1) кризис авторитарного режима и его либерализация;

2) установление демократии;

3) консолидация демократии.

Кризис авторитарного или тоталитарного режима может наступить вследствие резкого снижения уровня его легитимности. Причинами такой делегитимации, как показывает историческая практика, являются потеря по какой-либо причине харизматического лидера, массовое разочарование населения в господствующей идеологии, что часто связано с неэффективностью авторитарной или тоталитарной власти. В ситуации кризиса режима разворачивается борьба между представителями «жесткой» и «мягкой» линий. Первые стремятся сохранить существующий режим, в том числе и с помощью репрессий, вторые считают необходимым снимать напряжение путем уступок и частичных реформ. Победа сторонников «мягкой» линии открывает дорогу либерализации режима. В данном случае под либерализацией понимается предоставление гражданам некоторых прав и свобод, введение элементов так называемой ограниченной демократии. Желая сохранить свою власть, правящая элита старается придать политическому режиму внешнюю респектабельность. В результате либерализации возникают условия для усиления активности и повышения роли гражданского общества (если оно уже сформировалось). Либерализация означает также дальнейшую эрозию и разложение авторитарного (тоталитарного) режима и постепенный переход к следующему этапу — установлению демократии.

Очевидно, что тоталитарный режим в Советском Союзе в своей законченной форме сложился при жизни И. Сталина, а после его смерти начался процесс эволюции, завершившийся в конце концов полным крушением коммунистической политической и экономической системы. Однако было бы неверно оценивать постсталинский период советской истории только как называемый в транзитологии «этап кризиса тоталитаризма». Кризисные моменты, несомненно, присутствовали на всем протяжении данного периода, но лишь в последних его фазах стали проявляться в наиболее открытой форме. К тому же, советская система долго демонстрировала динамизм в экономике и внешнеполитической сфере и далеко не сразу и не полностью исчерпала все возможности своего развития.

Для того чтобы понять специфику российского опыта социально-политических и социально-экономических изменений, его следует сравнить с опытом других стран. При этом особое значение имеет параллельный анализ особенностей экономических реформ и политических изменений в России и в Китае. В нашей стране интерес к китайскому опыту имеет постоянный характер, вызывая дискуссии по вопросу о том, возможен ли был китайский вариант реформ в Советском Союзе. В процессе нашего анализа мы будем возвращаться к данному вопросу. Но сначала необходимо сравнить ситуацию, которая сложилась вСССРиКНРв момент смерти «великих вождей» — Сталина и Мао Цзэдуна, а также альтернативы и реальные возможности, которые открылись тогда перед двумя самыми крупными коммунистическими государствами.

В Китае после смерти Мао Цзэдуна и поражения во внутрипартийной борьбе приверженцев экстремистской линии из такназываемой «банды четырех» начались экономические реформы. Сохранив основы коммунистического режима, они позволили КНР добиться серьезных и впечатляющих успехов. Основным вектором китайских реформ был возврат к смешанной экономике, характерной для первых лет существования КНР, с ориентацией на «открытость миру» и привлечение иностранных инвестиций.

Процесс реформирования начался с сельского хозяйства, где положение было наиболее тяжелым. Созданные при жизни Мао Цзэдуна «народные коммуны», основанные на принудительном обобществлении крестьянских хозяйств и партийно-административном контроле за всеми сторонами жизни китайской деревни, поставили самую населенную страну мира на грань выживания. В те годы Китай, являясь аграрным государством, закупал за границей продовольствие на многие миллиарды долларов, чтобы обеспечить хотя бы полуголодное существование городского населения. Китайская деревня и китайские крестьяне ничего позитивного не получили от многолетних коммунистических экспериментов и с надеждой ждали перемен в будущем. Необходимость перемен понимала и прагматично мыслившая часть партийно-государственного руководства КНР. Ее неформальный лидер Дэн Сяопин, вскоре после смерти Мао Цзэдуна вернувшийся к активной политической деятельности, еще в период преодоления катастрофических последствий «большого скачка» произнес свой знаменитый афоризм: «Все равно, какого цвета кошка — черная или белая, лишь бы она ловила мышей». На практике это означало возможность использовать любые формы организации крестьянского труда в рамках «народных коммун» для повышения производительности сельскохозяйственного производства и увеличения его объемов. Ни сам Дэн Сяопин, ни кто-либо другой из руководства компартии Китая и КНР не подразумевали при этом широкомасштабной деколлективизации деревни. Но именно этого хотело большинство китайского крестьянства. Как только разнеслась весть об устранении из руководства КПК «банды четырех» — приверженцев леводогматического курса в духе идеалов грубоуравнительного коммунизма, — во многих районах Китая крестьяне стали делить сельскохозяйственный инвентарь и землю «народных коммун», переходя к ее индивидуальной обработке. Поскольку это явление приняло массовый характер, партийному руководству ничего не оставалось, как санкционировать его «сверху» и провозгласить принцип семейного подряда.

Возвращение к единоличному ведению сельского хозяйства, возрождение своеобразного «семейного капитализма» в деревне сформировало предпосылки для начала реформ и в других секторах китайской экономики. За годы проведения этих реформ КНР, при сохранении основ прежней политической системы, сумела добиться без особых потрясений впечатляющих экономических успехов и решить многие (но не все) стоявшие перед ней в конце 1970-х гг. проблемы. Могли подобный вариант развития иметь место в СССР непосредственно после смерти Сталина? Ситуация, сложившаяся в послевоенном Советском Союзе, имела не только существенное сходство, но и различия с ситуацией, сложившейся в Китае накануне смерти Мао Цзэдуна.

Из Великой Отечественной войны СССР вышел мощным в военном отношении государством. Проведенная в 1930-е гг. технологическая модернизация превратила его из аграрной страны в промышленную. Частично разрушенный промышленный потенциал западных регионов СССР восстанавливался, а в восточных регионах на базе эвакуированных в войну предприятий он стал более мощным, чем в довоенный период. Еще в большей мере, чем перед войной, упор был сделан на развитие тяжелой промышленности. Вскоре после окончания Второй мировой войны началось глобальное противостояние СССР и стран Запада, следовательно, приоритетным в экономике становится военно-промышленный комплекс и все, что с ним связано. Война принесла с собой не только разрушения, но и гибель миллионов советских людей. Точные цифры военных потерь до сих пор не известны. В первые послевоенные годы говорилось о семи миллионах, в хрущевское время — о двадцати миллионах, сегодня речь идет о том, что и эта цифра занижена. «Демографическая яма», вызванная войной, долгое время отзывалась эхом в развитии советского общества. Значительным было падение уровня жизни населения, который удалось немного поднять накануне войны. В первые послевоенные годы снизились номинальные денежные доходы городских рабочих и служащих. Так, на московских заводах и фабриках зарплата уменьшилась в среднем с 680 до 480 рублей из-за сокращения сверхурочных работ. Необходимость восстановления народного хозяйства побудила власти выпускать облигации государственного займа и принудительно распространять их среди населения. На некоторых заводах на руки выдавали только 65 % от начисленной заработной платы, а 35 % удерживалось по Госзайму. Значительно, на 35-40 %, снизилось в послевоенные годы потребление основных продуктов питания на душу населения [1, с. 132-134].

К объективным послевоенным трудностям добавились и природно - климатические катаклизмы. Засуха, поразившая летом 1946 г. сельскохозяйственные районы страны, вызвала массовый голод зимой 1946- 1947 гг., жертвами которого стали около двух миллионов человек. В связи с этим продовольственные карточки отменили позже, чем планировали, — только в декабре 1947 г. — одновременно с антиинфляционной денежной реформой. С одной стороны, эта реформа уменьшила разбухшую за годы войны денежную массу, с другой — хотя она и была направлена против лиц, обогатившихся незаконными путями, на практике затронула интересы и простых честных тружеников. До декабря 1947 г. действовали две системы цен: одна — на продукты и товары, получаемые по карточкам, другая — так называемые коммерческие цены на продукты и товары, находящиеся в свободной продаже. Цены первой системы сохранялись на уровне довоенных, а цены второй были гораздо выше. В результате отмены карточек были введены единые государственные розничные цены ниже прежних коммерческих, но выше довоенных.

Благодаря заранее сделанным товарным запасам в Москве, Ленинграде и некоторых других крупных городах после отмены карточек потребительский рынок оказался насыщенным, что благоприятно отразилось на социально-психологическом состоянии населения. Некоторое недовольство более высокими установившимися ценами в других местах удалось погасить ежегодным постепенным снижением цен на ряд продовольственных и промышленных товаров. Такая практика началась еще до отмены карточек и продолжалась все послевоенные годы вплоть до смерти Сталина. Практика ежегодного снижения цен прекратилась тогда, когда потенциал для этого у советской экономики иссяк. В дальнейшем при снижении цен на одни товары одновременно повышали цены на другие. Таким образом, у нескольких поколений советских людей всеобщее снижение цен ассоциировалось со временем жизни и правления И. Сталина. Эти акции, усиленно пропагандировавшиеся в СМИ, способствовали улучшению жизни городского населения в целом. Жителей малых городов данные мероприятия затрагивали меньше, поскольку многие свободно продававшиеся в крупных городах товары на периферии были в дефиците. Но в малых городах и поселках на рубеже 1940-1950-х гг. также произошло улучшение продовольственного обеспечения. Их жители могли покупать основные продукты питания на колхозных рынках, где цены в ту пору были часто ниже, чем в магазинах.

В начале 50-х гг. XX в. численность городского населения СССР не превышала численности сельских жителей, процесс урбанизации был еще далек от завершения. Относительное повышение уровня жизни в городах в очередной раз было обеспечено за счет деревни. И в послевоенные годы власть смотрела на крестьян и на деревню как на неиссякаемый источник ресурсов для решения стоящих перед страной внутренних и международных проблем. Колхозы и совхозы должны были сдавать государству продукцию в крайне завышенных объемах по заниженным ценам. В результате крестьяне фактически не получали никакого вознаграждения за свой труд в общественном хозяйстве и основным источником их существования стали личные приусадебные хозяйства. Одновременно следовало платить налоги на приусадебные хозяйства, а также сельскохозяйственный налог. Несколько раз после войны эти налоги повышали, причем платить их на до было как в натуральной, так и в денежной форме. Крестьянам ничего не оставалось как продавать выращенную ими продукцию на ближайших колхозных рынках. Поскольку в глубинке деревенского населения было больше, цены на таких рынках были ниже того уровня, который установился в государственной торговле.

За коллективизацией так и не последовало коренного изменения технического и технологического фундаментасоветского сельскохозяйственного производства. Война лишь усугубила положение, к тому же, привела к сокращению мужского населения колхозной деревни. Крестьяне-кол- хозники воевали в основном в пехоте, где был наивысший процент потерь на фронтах Великой Отечественной войны. Ситуация беспросветной нищеты, царящая в послевоенной деревне, толкала наиболее мобильную и дееспособную часть селян к миграции в города или уходу в подсобные промыслы. Воспрепятствовать оттоку рабочей силы из деревни должна была паспортная система, при которой колхозники были лишены права иметь паспорта и, следовательно, права свободного передвижения по стране. Фактически это было возрождением положения, существовавшего во времена крепостного права. Кстати, и меры, предлагавшиеся отдельными партийными руководителями для повышения трудовой дисциплины среди колхозников, напоминали меры, применявшиеся самодержавной властью в интересах крепостников-помещиков. Так, 2 июня 1948 г. по инициативе первого секретаря ЦК КП(б) Украины Н. Хрущева был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни» [2, с. 35-36]. В соответствии с этим указом власти районного и даже колхозного уровня получали право без суда ссылать провинившихся крестьян в отдаленные районы СССР. Оценивая содержание данного указа, современный российский историк-архивист Р. Пихоя замечает:

«Трудно и тут не провести историческую аналогию с указами императриц Елизаветы Петровны 1760 г. о праве помещиков ссылать своих крестьян в Сибирь и Екатерины II 1767 г. о праве помещиков отдавать крестьян на каторжные работы. Только в роли помещиков сейчас выступали местные власти, а в роли крепостных — крестьяне-колхозники» [3, с. 77].

Положение советского колхозного крестьянства после войны было в некотором отношении не лучше положения крестьян во времена военного коммунизма или в период коллективизации. Однако каких-либо акций протеста колхозников в послевоенное время не отмечалось. Правда, в Западной Украине и в прибалтийских республиках действовали вооруженные националистические банды, которые вряд ли можно отождествлять с антиколхозным крестьянским сопротивлением. Подавляющее большинство советских колхозников связывали свои надежды на лучшую жизнь, так же как и их предки — надежды на отмену крепостного права и получение земли, с действиями и решениями верховной власти. После войны среди колхозников стали распространяться слухи о скором роспуске колхозов. Эти слухи опирались на диаметрально противоположные базисные утверждения. В одном случае роспуск колхозов связывался с ультиматумом, якобы предъявленным западными союзниками советскому руководству. В другом случае имел хождение совершенно нелепый домысел о том, что в свое время колхозная система была навязана немцами с целью разорения хозяйства России и облегчения победы над ней. Поскольку немцы потерпели поражение, предполагалось, что колхозы будут распущены [4, с. 63-66].

«Часть колхозников действительно верила в то, что инициатива ликвидации колхозной системы исходит от самой верховной власти, непосредственно от Сталина. Кто-то рассказывал, что в Москве создана специальная комиссия по роспуску колхозов, другие же уверяли, что указ о ликвидации колхозов уже подписан, но еще не обнародован» (4, с. 63].

Победа в войне, приписываемая прежде всего заслугам Сталина, привела к тому, что его образ занял в сознании крестьян, по-прежнему патриархальном, то место, которое ранее занимал образ царя-батюшки. Как когда-то надежды возлагались на «доброго царя», от которого князья и бояре скрывают правду о бедственном состоянии народа, так и теперь колхозники надеялись на «отца народов», на то, что он наконец узнает об истинном положении дел в советской деревне. На самом деле Сталин не стремился получать объективную информацию о жизни деревни, его взгляды на вопросы сельского хозяйства не претерпели серьезных изменений по сравнению со временами «Великого перелома» и тридцатыми годами. Сталин считал деревню источником ресурсов, а крестьян — «должниками» советской власти. Когда на пленуме ЦК КПСС в октябре 1952 г. А. Микоян выступил против повышения сельхозналога, Сталин обрушился на него с резкой критикой, заявив ему:

«Мужик — наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозниками навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству» [3, с. 86].

В отличие от Сталина, многие члены высшего советского руководства понимали, какая катастрофическая ситуация сложилась в сельском хозяйстве. К началу 50-х гг. XX в. производство важнейших продуктов питания находилось на более низком уровне, чем в дореволюционной России накануне Первой мировой войны. Граждане страны питались весьма скудно, балансировали на грани недоедания и даже голода. Требовались радикальные перемены в сельском хозяйстве, и такие перемены должны были рано или поздно последовать.

Можно предположить, что и в Советском Союзе в начале 1950-х гг. мог быть реализован примерно тот же план решения назревших проблем, что и в Китае в конце 1970-х гг., а именно своеобразное возвращение к нэпу. Для этого можно было найти и идеологическое обоснование, похожее на то, которое позднее нашли китайские коммунисты. Однако ничего подобного не произошло. Реформы, и весьма существенные, в Советском Союзе последовали, но совершенно в ином, чем китайский, варианте.

Рассмотрим факторы, определившие окончательный выбор пути общественного развития в постсталинскую эпоху.

В последние годы жизни Сталина в Советском Союзе происходили неоднозначные изменения. С одной стороны, ощущалось стремление избавиться от внешних признаков революционного времени. Возвращались прежние названия и символы: «министерства» вместо «наркоматов», погоны у военнослужащих. С другой стороны, встречались рецидивы террора, характерного для конца 1930-х гг. Но более пристального внимания заслуживают сдвиги структурного и институционального порядка. В этот же период завершалась начатая Сталиным еще в 1920-е гг. адаптация коммунистической доктрины к российским условиям за счет придания ей национальной формы. Любопытно, что лидер российских коммунистов Г. Зюганов, увлекающийся националистической риторикой, очень высоко оценивает возрождение в годы Великой Отечественной войны национально-патриотической идеологии и сожалеет, что Сталину «не хватило каких-нибудь пяти-семи лет жизни, чтобы сделать свою “идеологическую перестройку" необратимой» [5, с. 150].

Национально-патриотический уклон в сфере идеологии сопровождался рецидивами национализма в сфере реальной политики, что выразилось в массовом переселении «неблагонадежных народов» и развязывании антисемитской кампании под видом «борьбы с безродным космополитизмом». Завершающим актом данной кампании стало «дело врачей», раздутое в последние месяцы и дни жизни «отца народов».

Наряду с подменой интернационалистских принципов марксизма на - ционал-патриотическими идеологическое развитие конца 1940-х — начала 1950-х гг. ознаменовалось возведением Сталина в ранг четвертого официального «классика марксизма-ленинизма». Процесс этот начался уже тогда, когда Сталин был провозглашен «Лениным сегодня», но окончательно завершился после войны. По уровню своей теоретической подготовки, в том числе и по степени знакомства с фундаментальными основами марксизма, Сталин, конечно, не мог реально играть роль его «классика», т. е. адекватно интерпретировать марксистскую доктрину применительно к новым условиям. Что мог делать Сталин, так это излагать марксизм в примитивной и вульгарной форме, именно поэтому и наиболее доступной для массового сознания. При этом он не чувствовал себя связанным необходимостью укладывать свои воззрения в рамки, зафиксированные в работах основоположников научного коммунизма, а в зависимости от ситуации довольно свободно «раздвигал» эти рамки в ту или иную сторону.

«Встав вровень с Марксом, Энгельсом и Лениным, Сталин неплохо освоился с этой высокой ролью, — отмечают российские историки А. Пыжиков и А. Данилов. — Сегодня мы имеем немало свидетельств о его не слишком почтительном отношении к классикам, которое он открыто демонстрировал в последние годы» [1, с. 190].

Став «классиком марксизма-ленинизма», Сталин должен был самостоятельно разрешить то объективное противоречие, в которое попал возглавляемый им режим к началу 50-х гг. XX в. Не только легитимация коммунистической власти осуществлялась со ссылками на марксистскую доктрину, но и реальная политика, принятие решений по тем или иным вопросам развития общества тоже основывалась на тех же источниках. Марксизм же, возникший в середине XIX в., объективно не мог объяснить все реалии, обнаружившиеся в середине следующего столетия, тем более связанные с функционированием «реального социализма», который появился по совершенно не предусмотренному самим К. Марксом сценарию. То есть Сталин должен был выступать верховным арбитром в спорах по тем вопросам, на которые ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин не могли или не успели дать ответы.

Поначалу Сталин пытался получить эти ответы у профессиональных философов и экономистов, для чего «сверху» были инициированы дискуссии по теоретико-идеологическим проблемам. Однако выжившие в условиях постоянного террора советские обществоведы боялись иметь сколько-нибудь самостоятельную точку зрения, а тем более выражать ее открыто, перед лицом самого «вождя народов». Поэтому Сталину впервые за много лет пришлось выступить в роли автора работ, претендовавших на теоретико-методологический характер, и решать вопросы, по которым у советских и других «марксистов» не было полной ясности.

У двух этих работ — «Марксизм и вопросы языкознания» и «Экономическое положение социализма в СССР» оказались различные судьбы. Если идеи, содержавшиеся в первой работе, были дезавуированы и преданы забвению уже вскоре после смерти автора, то некоторые положения второй работы без упоминания источника использовались в партийных документах КПСС и трудах по «политэкономии социализма» едва ли не до самого конца существования коммунистической системы в СССР. Сталинское дополнение марксизма привело к тому, что основные положения этой идеологии в советском обществе накануне смерти Сталина могли существовать в его вульгаризированной и примитиви- зированной интерпретации.

В послевоенные годы происходили структурно-институциональные изменения сталинского режима, отразившиеся, прежде всего, на положении правящей коммунистической партии.

Заняв в 1941 г. пост председателя Совета народных комиссаров (с 1946 г. — Совета министров) СССР, Сталин сосредоточил в своих руках не только верховную партийную, но и исполнительно-распорядительную правительственную власть. Сначала это не имело принципиального значения, поскольку существовавший порядок принятия решений ничуть не изменился. Впоследствии такая перестановка привела к тому, что власть Сталина и по содержанию и по форме стала абсолютной и неограниченной. В его распоряжении оказались все мыслимые и немыслимые ресурсы и рычаги политического господства. И хотя партийный аппарат оставался важнейшим элементом всей системы государственного управления, партия как институт, и особенно ее высшие руководящие органы, утратила в глазах Сталина прежнее значение. Для внешнего мира в годы войны и сразу же после ее окончания ему удобнее было выступать в качестве главы правительства, внутри же страны его роль вождя не зависела от формально занимаемых постов. Больше не было необходимости соблюдать прежние политические ритуалы, включавшие видимость «внутрипартийной демократии», и формальные уставные нормы внутрипартийной жизни. После окончания войны вплоть до 1952 г. не созывались съезды партии, хотя последний, XVIII, состоялся еще в 1939 г. Редко и нерегулярно созывались пленумы ЦК. А высший орган — Политбюро ЦК — превратился к этому времени в неформальное объединение ближайших соратников Сталина и собирался в зависящем от воли «хозяина» составе на его загородной даче.

Было ли снижение роли коммунистической партии в Советском Союзе результатом стечения обстоятельств или сознательного выбора Сталина? В пользу последнего предположения свидетельствуют некоторые исторические данные, но полностью быть уверенным в этом нельзя.

Существуют более убедительные доводы о том, что одна из сформировавшихся в последние годы жизни Сталина и действующая некоторое время после его смерти группировка в советском руководстве стремилась строить свою политику на основе сознательного переноса центра тяжести власти с партийных на государственные структуры. Эта группировка была представлена прежде всего двумя ближайшими соратниками Сталина — Л. П. Берией и Г. М. Маленковым. Поскольку Берия традиционно рассматривается как наиболее одиозная фигура советской истории, долгое время ни в политологической, ни в исторической литературе не было сколько - нибудь объективного анализа его роли на раннем этапе десталинизации и программы, которую он представлял. Основываясь на небольшом объеме прямых и чуть большем объеме косвенных данных можно предположить, что Берия вместе с Маленковым олицетворял иной, альтернативный вариант десталинизации, чем тот, который был реализован Н. С. Хрущевым.

Известно, что после смерти Сталина именно Маленков, за спиной которого стоял Берия, занял ведущую позицию в советском руководстве. Именно к нему перешли формальные полномочия председателя Совета министров СССР, принадлежавшие ранее Сталину. Более активную роль в связке Маленков-Берия играл последний. Однако, понимая, что его претензии на прямое, открытое лидерство в той ситуации были бесперспективными, он стремился действовать через своего старого сподвижника, взяв под личный контроль репрессивные органы, вновь сосредоточенные в Министерстве внутренних дел.

Новое руководство явно склонялось к переносу большинства властных полномочий с партийных на государственные органы. Это проявилось и в том, что на партийную работу был «брошен» Н. Хрущев, не рассматривавшийся в качестве самостоятельной фигуры. Это обстоятельство имело весьма серьезные последствия.

Развенчание культа личности Сталина, заслугу которого впоследствии Н. Хрущев приписал лично себе, на самом деле было целью большинства высших советских руководителей, которая появилась непосредственно после смерти «вождя народов».

«Мертвый Сталин не должен был мешать живым, — констатирует российский историк и архивист Р. Пихоя. — Канонизация Сталина могла стать серьезным препятствием для осуществления давно назревших преобразований, нужда в которых была огромной. Страна не могла прокормить себя. Даже в Москве не хватало самого простого — картошки. Крестьяне, разоренные налогами, стремились при любой возможности уйти из деревни. В стране имелось две громадные армии: армия как армия, фактически существовавшая по штатам военного времени, и равная ей по численности армия заключенных, занятых на “великих стройках коммунизма” — строительстве гидроэлектростанций, дорог, огромных заводов. Следовать “сталинским заветам” значило жить по придуманным им экономическим законам социализма, предполагавшим отказ от торговли, от товарно-денежных отношений. Абсурдность такой политики была понятна всем; поэтому мало было похоронить Сталина, надо было “втихую” прикрыть почитание его личности, нейтрализовать его “теоретическое наследие”» [3, с. 224].

В первые же месяцы после смерти И. Сталина по инициативе Г. Маленкова и других членов нового советского правительства стали сворачиваться процессы прославления умершего вождя в средствах массовой информации, негласно отменяться принятые поначалу решения об увековечении его имени. Общим стремлением всего нового советского руководства была отмена массового террора и недопущение возобновления его в будущем.

«Истоки антитеррористических настроений, распространившихся внезапно в кремлевской среде, можно найти в прежнем политическом опыте этих людей, — пишет О. Лейбович, — участвовавших не в одной “кровавой чистке” и смертельно боявшихся того, что очередная кампания сведет их в могилу. У сталинских соратников не было иллюзий, подобных тем, что довлели над старой большевистской гвардией, будто террор, направленный вовне — против политических противников (реальных и мнимых, сегодняшних и потенциальных) — их самих же и коснется. Они слишком хорошо знали, как это все делается, чтобы чувствовать себя в безопасности. Среди них не было наивных людей, верящих, что все казненные функционеры являлись шпионами и предателями» [6, с. 110].

В первую очередь новое руководство остановило набиравшую силу новую репрессивную кампанию, провело выборочную и частичную реабилитацию безвинных жертв сталинских репрессий, осуществило широкую амнистию, коснувшуюся не только уголовников, но и бытовиков, т. е. лиц, осужденных за незначительные правонарушения некриминального характера. Было продекларировано намерение отказаться от практики недоверия к национальным кадрам в союзных республиках, осуждались рецидивы великодержавного шовинизма в предшествующей политической практике. Также обозначилось стремление реально повысить жизненный уровень основной части населения страны посредством подъема сельского хозяйства и ускоренного развития легкой и пищевой промышленности. В подходе к экономическим проблемам можно увидеть небывалые для предшествующих десятилетий элементы прагматизма.

Еще более прагматичным был подход к международным делам. Хотя здесь не удалось сделать сколько-нибудь заметных шагов, намерения свидетельствовали о значительной деидеологизации взглядов на внешнюю политику. Среди инкриминированных Берии реальных и вымышленных преступлений были и такие, как стремление нормализовать межгосударственные отношения с Югославией, а также отказаться от «строительства социализма» в ГДР, согласившись на ее объединение с ФРГ при условии демилитаризации и нейтрализации будущей единой Германии.

О том, к каким результатам в итоге мог привести взятый сразу же после смерти Сталина курс, сегодня можно только строить гипотезы. Отчасти о последствиях этого курса можно говорить, основываясь на анализе событий в подконтрольной в то время Советскому Союзу «народно - демократической» Венгрии.

Смена руководства в СССР сопровождалась и кадровыми перестановками в странах «народной демократии». В первую очередь это коснулось Венгрии, где сталинистский режим Ракоши был, пожалуй, самым одиозным в Европе. По настоянию нового советского руководства, на пост премьер-министра ВНР был назначен Имре Надь. Есть основания предполагать, что подобное назначение произошло с прямой подачи Берии, поскольку И. Надь имел давние связи с советскими органами госбезопасности. Назначение на данный пост было не случайным, ведь именно должность руководителя правительства должна была стать главной с точки зрения концепции приоритета государственных органов над партийными, и эта должность уже считалась главной в новом советском руководстве. На проходившей в июне 1953 г. встрече венгерской и советской партийно-государственных делегаций советская сторона предложила разделить высшие партийные и государственные посты в Венгрии. При этом должность главы партии оставалась за М. Ракоши, а главой правительства должен был стать И. Надь.

«Причина этого, возможно, состояла в том, — позже вспоминал доживающий свой век в СССР М. Ракоши, — что Берия считал пост председателя Совета министров более важным, чем пост первого секретаря. В ходе беседы он стал излагать, что задача партии должна состоять в том, чтобы как следует вести агитацию и пропаганду и, кроме того, поддерживать правительство в выполнении его мероприятий. Я сразу обратил внимание на эти необычные формулировки и попросил его по возможности высказаться подробнее. Однако Берия грубо отверг эту просьбу: “Товарищ Ракоши поднимает праздные вопросы”» [7, с. 9].

Экономическая программа правительства И. Надя очень напоминала экономическую программу правительства Маленкова. Так же как в СССР, была продекларирована необходимость в короткий срок поднять жизненный уровень народа. Точно так же говорилось о первоочередном развитии легкой и пищевой промышленности. В сельском хозяйстве наряду со снижением налогового бремени разрешался свободный выход крестьян из сельхозкооперативов. Так же как в СССР, был остановлен маховик репрессий и проводилась выборочная реабилитация их жертв.

Стремление поставить государственную власть выше партийной было у И. Надя еще более сильным, чем у его советских соратников. Автор весьма интересного отечественного исследования, посвященного политическому развитию Венгрии в 1950-е гг., со ссылкой на венгерского автора Ференца Вали пишет, что

«Надь во время пребывания на посту председателя Совета министров в 1953-1955 гг. все чаще старался действовать в обход партии, противопоставляя партии государственный аппарат и созданный по его инициативе и при непосредственном участии Отечественный народный фронт. По словам Вали, Надь еще на июньском (1953) пленуме ЦК говорил о нарушении основных принципов народной демократии в отношенияхмежду партией и государством, государством и массами. Он утверждал, что ошибка состояла в том, что партия слишком доминировала в государственной и экономической жизни страны, что партия не только дает указания и выносит решения, но и сама их выполняет. Партия ни по своей организационной структуре, ни по характеру своей деятельности, ни по социальному составу не приспособлена для осуществления государственных функций, говорил Надь. Это не ее дело. Тем не менее, она излишне вмешивалась в осуществление государственных задач, нарушая автономию государственных органов, парализуя и дискредитируя их. Вали считает, что в дальнейшем, по мере учащения столкновений между партийными и государственными органами, расхождений между распоряжениями правительства и инструкциями партийного руководства, Надь попытался ограничить роль партийных органов и увеличить самостоятельность органов государственной власти на местах» [8, с. 120-121].

И. Надь оставался на вершине власти до тех пор, пока у него была поддержка в Москве. После изменений в советском руководстве он был смещен со своего поста. Его обвинили в правом ревизионизме. То, что эти обвинения не были полностью беспочвенными, показали события 1956 г., в которых вернувшийся в большую политику Надь сыграл активную роль. Логика развития событий в итоге привела его к разрыву не только с Советским Союзом, но и с основами коммунистической идеологии и политики. Но это стало следствием чрезвычайных обстоятельств. В иной ситуации проводившийся Надем политический и экономический курс мог бы привести к модернизации коммунистической системы сталинского образца. В экономике это было бы, очевидно, связано с реанимацией рыночных механизмов, т. е. это было бы сходно с китайскими реформами конца 1970-х гг. Однако говорить о том, что в Венгрии или в СССР кто-либо за два с половиной десятилетия до начала таких реформ мог бы выдвинуть подобную программу, не приходится.

Реформаторы в руководстве КПК пришли к выбору своей стратегии в принципиально иной исторической обстановке. Они должны были учитывать не только очевидный провал административной экономики в самом Китае (этот провал можно было бы списать на ошибки, «уклоны», отсталость и т. д.), но и ее явный кризис в более развитых странах социалистического лагеря. Если в начале 1950-х гг. рыночные принципы подвергали сомнению даже в развитых капиталистических странах, причем не одни только коммунисты, то в конце 1970-х гг. наиболее популярными экономическими идеями в мире становятся идеи неолиберализма. Наконец, для китайского руководства весьма важным аргументом были блестящие успехи рыночной экономики в соседних государствах Восточной Азии, включая этнически идентичные Гонконг и Тайвань.

Отношения между правящими после смерти Сталина партийными олигархами были далеки от идеала. Все они не доверяли друг другу, поскольку слишком хорошо друг друга знали. Наибольшую опасность каждый из них видел в том, что кто-либо из их тесного круга сможет усилить свою личную власть и начнет избавляться от соперников. Наибольшие опасения летом 1953 г. у других руководителей стал вызывать Л. Берия. Причины этого заключались не только в том, что он возглавлял органы государственной безопасности. Как отмечает российский исследователь О. Лейбович,

«Л. П. Берия был опасен для своих коллег по президиуму прежде всего как реформатор, а уж во вторую очередь как шеф политической полиции... По части жестокости и вероломства разоблачители мало в чем ему уступали. Партийных олигархов несколько беспокоили компрометирующие материалы, хранящиеся в “папке” Берии, которые тот мог использовать против них» [6, с. 103].

Падение Берии сопровождалось пиар-кампанией в духе сталинских времен. Недавний глава органов государственной безопасности и руководитель проекта по созданию советского атомного оружия был объявлен английским шпионом, ему инкриминировали множество самых разных преступлений и прегрешений — от сотрудничества с контрразведкой азербайджанских националистов в годы Гражданской войны до совращения несовершеннолетних. Многие преступления Берия действительно совершил, поэтому и не был реабилитирован в последующем. Однако и реальные, и мнимые преступления Берии были лишь предлогом для его устранения с высших государственных постов и физического уничтожения после кратковременного судебного фарса.

Как уже было отмечено, еще до смерти Сталина происходило снижение роли партийных и возрастание роли государственных структур в руководстве страной. После смерти Сталина эта тенденция усилилась. К лету 1953 г. у партийного аппарата уже не было монополии на власть, ее все более оспаривали правительственные инстанции и особенно органы государственной безопасности. Падение Берии привело к изменению тенденций развития советской политической системы и дезорганизации сложившейся системы управления, во главе которой теперь находился Совет министров СССР. В такихусловиях «коллективному руководству», как называли себя представители высшей власти, не оставалось иного выхода, как

«воспользоваться готовым партийным аппаратом на местах, возложив на него всю ответственность за реализацию правительственной политики. В свою очередь, для коллективного руководства более органичной формой является Президиум ЦК, не имеющий по уставу иерархического строения. Для текущей работы по управлению был восстановлен в своих правах секретариат ЦК. В сентябре 1953 г. пленум ЦК КПСС введет новую неуставную должность: 1-го секретаря ЦК КПСС и изберет на нее Никиту Сергеевича Хрущева — единственного члена Президиума ЦК в секретариате» [6, с. 105].

С этого момента и началось возвышение Н. Хрущева, завершившееся его победой над другими соперниками в борьбе за власть в Советском Союзе.

Так или иначе, «правый» вариант десталинизации в начале 1950-х гг. не был реализован ни в одной из социалистических стран, в том числе и в СССР. Термин «правый» для характеристики политического и экономического курса был применен (на наш взгляд, вполне обоснованно) уже в момент падения самого Маленкова. Вот как пишет об этом известный французский историк Н. Верт:

«Маленков... подвергся суровой критике на состоявшемся 25 января 1955 г. пленуме ЦК партии как за свои ошибки в сельскохозяйственной политике начала 50-х гг., так и за “правый уклонизм”. Накануне главный редактор “Правды” Шепилов выступил против “вульгаризаторов марксизма” и “ревизионистов”, которые под предлогом преимущественного развития легкой промышленности и производства товаров широкого потребления возродили “справедливо осужденные правоуклонистские идеи”. 8 февраля Маленков был вынужден выступить перед Верховным Советом с заявлением об отставке...» [9, с. 385].

О крутом повороте в сторону рыночной экономики в рамках коммунистической политической системы в середине 1950-х гг. речи идти не могла. Впрочем, обвинения в «правом уклоне» не помешали уже вскоре квалифицировать действия того же Маленкова вместе с другими членами «антипартийной группы» как попытку возврата к временам сталинизма. За ярлыками и штампами, которые использовались в советском партийном дискурсе, скрывались разногласия относительно направления развития сельского хозяйства в постсталинскую эпоху.

«Новый курс с самого начала представлял собой компромисс между двумя основными подходами к решению аграрных проблем, — констатирует

О. Лейбович. — Первый, с которым идентифицировал себя Г. М. Маленков, можно с большой долей условности назвать нэповским; второй — индустриальным. Его инициатором и неутомимым пропагандистом был

Н. С. Хрущев. Содержание второго подхода сводилось к следующему: сельское хозяйство нуждается в первую очередь в новой технике, в новых технологиях, в новых кадрах. Соединение всех этих трех элементов в рамках социалистической системы хозяйствования обеспечит его реальный и долговременный прогресс» [6, с. 142].

В конечном счете (однако далеко не сразу же после победы Хрущева во внутрипартийной борьбе) верх взял второй подход, сделавший советскую деревню такой, какой ее застала перестройка 1980-х гг.

Можно отметить, что укрепление позиций вошедшего в отечественную историю в качестве главного «десталинизатора» Н. Хрущева на первых порах сопровождалось возобновлением славословий в адрес Сталина в советской официальной пропаганде. Однако, как показала дальнейшая практика, десталинизация не закончилась, а стала проводиться еще более радикально, но уже в ином варианте.