Политическая терминология

Жан Дюбуа (Jean Dubois) выдвинул интересные положения отно­сительно контекстов значений, применяемых в политике. В труде «Политический и социальный словарь Франции от 1869 до 1872 г.» он анализирует всевозможные соотношения исследуемого выражения, устанавливая определенные типы значений. Политики часто пользу­ются словарем, основанным на формальных оппозициях, называя, на­пример, политическую оппозицию «неконструктивной». Они исполь­зуют пары антагонистических понятий и, например, называют себя защитниками свободы, а противников — сторонниками реакции.

Политический демагог не пользуется нюансами языка, создавая явные противопоставления, например, класс бедных — класс богатых или созвездие значений, основанных на противопоставлении. Ком - муняке-стукачу (Kapus'-konfident) (Kapus — от сокращения КР, т. е. komunista polski — польский коммунист — прим. перев.) противо­поставляется честный человек. Предполагается, что «Я» — патриот, а «он», как предполагается — предатель. Указанные параллельные оппозиции используются в политической борьбе, которая, особенно в демократиях, является словесной борьбой. Американский поли­толог Чарлз Флинн даже считает, что мерой демократией является свободная словесная борьба, где используются определения, часто обидные или презрительные, для того, чтобы уничтожить имидж политика. Без приведенных словесных стычек, которые часто приоб­ретают очень резкие формы, политика становится своего рода куль­том собственного статуса общественного деятеля. В то же время она должна как-то «просвечиваться» аргументами противника. Социа­листы девятнадцатого века с удовольствием жонглировали понятием «народ» в самом широком смысле этого слова, противопоставляя ему угрожающие силы: буржуазию, капиталистов или дворянство.

Другой интересной формой исследования политической рито­рики является ассоциация или синтагматические, контекстные связи (синтагма — группа слов, объединенных вокруг существительного или глагола, выполняющая в предложении определенную функцию, например, синтагма существительного или суждения). «Рабочий» ассоциируется с «бедняком», с «трудом». Революция ассоциируется с «прогрессом», с «социализмом». В исследуемом лексическом поле «люстрация» ассоциируется с «очищением», со «справедливостью».

Третий тип связи заключается в использовании выражений, которые могут выступать взамен друг друга. Например, речь идет об использовании синтагмы «приход масс к власти», «приход про­летариев к власти», «приход рабочих к власти». Этот тип отноше­ний образует сеть тематических или понятийных связей, которые в обычном языке могут иметь с данным выражением очень слабые связи, однако в исследуемой ситуации появляются регулярно в его практически непосредственном окружении. Сеть делится на «функ­цию кого-то» — действия, выполняемые субъектом, «функция чего-то» — действия, направленные на субъект другими силами. Описанный метод позволяет создать отрицательное созвездие, в ко­тором такое понятие как «коммуняка» является его центром.

К этим замечаниям Дюбуа можно прибавить положения, выдви­нутые школой символического интеракционизма (взаимодействия), а также теорию социальной маркировки. Джордж Герберт Мид (George

Herbert Mead) считал, что наука должна заниматься исследованием взаимодействий личности и социальной среды. Вне процесса комму­никации психика попросту не существует. Сознание является функ­цией деятельности человека. При этом процессе общения происходит «маркировка» личности или группы. Этот процесс можно назвать навешиванием ярлыков: например, мы говорим «он враг народа», «он карьерист, неудачник». Выдающийся американский социолог Ирвин Гоффман (Erving Goffman) написал фундаментальную работу о стигматизации. При указанном процессе взаимодействия может даже произойти клеймение данного лица, чтобы выбросить его за пределы публичной или общественной жизни. «Стигматизация означает про­цесс снабжения определенных лиц явными признаками морального «разложения» с помощью индивидуального ярлыка или публично распространяемой информации», —пишет Лех Фаландыш, обсуждая проблемы детерминации преступности в криминологии.

Итак, мы переходим к проблеме коммуникации как элемента символического столкновения. Уильям Корнхаузер в пятидеся­тые годы сформулировал теорию «массового общества» ссылаясь на тексты таких политических философов, как Ортега-и-Гассет (Ortega у Gasset) или Карл Мангейм (Karl Mannheim). Массовый человек чувствует отчуждение или отсутствие связи с другими. Эта изоляция приводит к тому, что «индивидуум старается преодолеть беспокойство, которое сопровождает социальную фрустрацию, апа­тией или активностью!.. ,| массовый человек восприимчив к призыву массовидных движений,'которые позволяют ему справиться с болью отчуждения» (У. Корнхаузер «Политика массового общества»). Массовое общество легко мобилизовать и им легко манипулировать, особенно в результате того давления, которое оказывает «четвертая власть». Здесь возникает вопрос о функции средств массовой инфор­мации, СМИ информируют или манипулируют, независимы ли они или являются функцией политической системы.

Крупномасштабное манипулирование появилось совместно с приходом идеократии. Именно революционеры восемнадцатого века открыли очарование пропаганды. Это прекрасно видно на основании исследований о французской революции, которые проводил Центр политической лексикологии в Сен-Клу. Предметом интересов являлся политический лексикон Сен-Жюста (Saint-Juste), маркировочной сети

в контексте таких понятий, как «король», «народ», «предательство», в его речах в Конвенте. Интересным результатом исследований было создание политического словаря радикала из группы «бешеных», Эбера (Hebert), издателя газеты «Пер Дюшен». (Рёге Duchesne).

Всмотримся внимательно в манипулирование с помощью кли­ше. Манипулированием мы называем склонение к каким-либо дей­ствиям или к выбору при снижении критичности сознания. Первая операция заключается в упрощении описания. Маскируется специ­фический характер описываемого положения вещей, и тем самым оно фальсифицируется. Потребителю кажется, что описываемое положе­ние вещей становится более очевидным, однако одновременно, благо­даря этой «очевидности» оно становится чем-то другим, чем было первоначально. Таким образом, оно становится приемлемым «пере­сказом». Оно является, на самом деле, тенденциозным пересказом: при применении клише решающим фактором оказывается непосред­ственная цель, желаемый результат, осуществление определенного замысла. Подбор соответствующего удобного выражения рассчитан на изменение описываемого положения вещей. При подобной под­мене тезиса скрытой целью служит надежда оказать влияние на со­беседника без критического осмысления им ситуации и стремление манипулировать им. В основе структуры каждого описания, которое упрощает сложную вещь, лежит тот факт, что одно понятие легче запомнить, чем два или более.

Клише, которое высказывают сразу, как прописную истину, которое не совпадает с действительностью и, которое, следовательно, является фальсификацией действительного положения вещей, посте­пенно становится чем-то, что можно представить, чем-то, что можно выполнить, наконец, чем-то уже выполненным; например, «мягкая харизма», «настоящая германскость». Они (клише) должны быть, как отмечает английский германист Джон Питер Стерн (John Peter Stem), укоренены в контексте языкового горизонта данной эпохи, чтобы сделать их понятными для среднего потребителя. Клише не принуждают, но подговаривают. Защиту от их воздействия обе­спечивает познание, а не законодательство.

Слово является оружием, как напоминает Оливье Ребуль (Olivier Reboul), анализируя функцию слогана. Со слоганом мы имеем дело, когда формулировка содержит не только указание, совет или рекомен­дацию, но также оказывает давление. Он может советовать, инфор­мировать или просто приказывать действовать. Язык уже не служит для того, чтобы придавать определенное содержание, но чтобы созда­вать иное значение. Слоган — это высказывание, которое становится оружием. Он формирует эмоциональную или познавательную связь, а также привлекает внимание. Слоган (а также «ярлык») является перлокуционным актом, то есть воздействует на потребителя. Пер - локуционный акт имеет результат в виде влияния, какое оказывают слова говорящего. Таким слоганом является «декоммунизация». Можно попытаться исследовать язык отдельных альтернативных по­литиков с точки зрения их высказываний, касающихся необходимости или отрицательных последствий декоммунизации, как элемента поли­тической (символической или фактической) борьбы. Синтагма также может быть слоганом: например, «Мы не будемумирать за Гданьск» Слоган не терпит никакого возражения, так же, как и ярлык.

Настоящий слоган это такой слоган, который не дает против­нику шанса возразить, исключает возможность какого-либо ответа и диалога. Самым эффективным является слоган, источник возник­новения которого анонимен (он позволяет приписывать противнику такие черты, какими тот, как правило, не обладает). Слоган никогда не читают, он виден, его не слуша. т, он слышен (передача из одной безличной формы к другой). Слоган не поддается ознакомлению с ним, его нашептывают; его функция — заклеймить, он апелли­рует к политическим страстям, к энтузиазму, ненависти: «Фашизм не пройдет», «К оружию, народ». Слоган — это боевой вызов, фор­мула, которая совершает сама по себе больше, чем обещает ее содер­жание. Он несет с собой всю силу слова. Эта проблема известна уже много веков. Св. Иаков пишет следующее: «Так и язык —небольшой орган, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много ве­щества зажигает» (Пак. 3,5).

Итак, вот характеристика слогана: сжатая формула, как прави­ло, анонимная, которая нацелена на массы, служит склонению их к каким-то действиям во имя определенной цели; часто полемического характера; которая апеллирует к страстям и поэтическая по форме; она содержит в себе свои собственные обоснования; как правило, с пейоративным значением. Слоган является великолепным сред­ством укрепления массовых политических убеждений.

Ясно, что можно использовать символы в качестве политического ин­струмента. Шестьдесят лет назад на это обратил внимание Гильермо Ферроро (Guillermo Ferroro) при анализе либерального государства. Это относится также и к институтам, которые могут прибегать к символической сфере. Королевская сакральность и помазание ми­ром представляет собой символическое указание на «помазанника Божьего» — держателя власти в сей юдоли. Норберт Элиас (Norbert Elias) в великолепном исследовании о «придворном обществе» по­казывает, какими символами пользуется абсолютный правитель, чтобы подчеркнуть объем своей власти. Передает это, например, определение «придворные круги», подчеркивающее символическое увеличение пространства между отдельными классами придворных при доступе к правителю.

Легко указать на совпадение между образованием националь­ного государства и созданием государственных символов: герба, флага и гимна. Поляки — это народ, исторический опыт которых особенно склонял их к использованию символов. Символы и мифы поддерживали национальную традицию, особенно в период разде­лов Польши, когда культурная традиция стала велением времени. Бережно хранится память о фигурах-символах: Тадеуше Костюшко (Tadeusz Kosciuszko), Ярославе Домбровском (Jaroslaw Dnbrowski), Эмилии Платер (Emilia Plater). Вспоминаются также события, име­ющие ранг символов: варшавское восстание, оборона Воли во время Сентябрьского восстания, битва под Грюнвальдом. Социальные группы в рамках данного политического сообщества общаются с по­мощью политических символов.

Собственные деньги, зовущие исторические личности или со­бытия также являются символами суверенности государства. Символы могут быть частью того, что Эдмунд Берк называл «пред­рассудком» — продуктом влияния истории с помощью традиций и обычаев. Английская, а потом — британская монархия является не только действительным политическим институтом, но и симво­личным описанием традиционного политического порядка в рамках треугольника монархия — палата лордов — палата общин.

Политическая власть использует символы не только для леги­тимации своего господства, но также и для достижения взаимопо­нимания с теми, кем управляют. Каждый политический строй имеет свое символическое обрамление. В демократии оно особенно важно при применении своего рода символического насилия в виде образов или ритуалов. Демократия укрепляет таким способом свои политиче­ские институты. Всеобщие выборы имеют праздничное обрамление такое, как торжественное открытие парламента нового созыва, ведь политические символы являются символами власти.

Вместе с приоритетом электронных средств массовой инфор­мации яснее становится приоритет изображения над словом. Не­которые социологи говорят прямо о «цивилизации изображений», а последняя — представляет собой совершенную питательную среду для знака и жеста. Политика начинает разыгрываться в рамках фе­номена: восприятие политика, впечатления, которые сопровождают его появление, составляют небывало важный элемент его профессии, столь же важный, как и его свершения. Отсюда следует рост значения специалистов по public relations в сфере политики. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы повседневно наблюдаем «символическое потребление» в области политики (определение Мюррея Эдельма - на /Murray Edelman/). Жест и роль заменяют программу и идею.

Политик апеллирует к государственным символам, но сам он также является символом. Именно французы, вдохновленные, на са­мом деле, американцами, открыли, что политика должна иметь свои праздники. Революцию символизировала статная девица, одетая на римский фасон (ссылка на римскую республику). У революции были свои праздники, во время которых граждане символически демонстрировали привязанность к новым политическим институ­там. Французский историк Мони Озуф (Monie Ozouf), которому мы обязаны великолепным исследованием «революционного праздника» французской революции, где родилась новая форма политики. Более просвещенные, тогдашние революционеры помнили принцип Гельве­ция (Helvetius), чтобы создать «гражданское образование», и наиболее удобным инструментом этого был символ.

Одна символика у демократии, другая символика у харизма­тических правительств. Все же именно тотальные системы полнее всего используют символы для легитимации власти. Символ «вож­дя», «тысячелетнего III Рейха» были использованы для мобилизации общества. Символы тотальной власти воплощаются тотально, т. е. на каждом уровне общественной жизни (на уровне семьи — символ образцовой матери-родительницы). А каким символическим спекта­клем явилось подписание японцами акта о капитуляции на палубе крейсера «Миссури».

Легитимация демократического строя происходит, о чем напо­минает Карл Дейч, прежде всего в символической сфере. Примем во внимание легенду Джона Ф. Кеннеди, которая выросла после его смерти. Как пишет Теодор Уайт, в то время репортер «Лайфа»: «Той осенью телевидение входило в пору политического совершенноле­тия — его получасовой информационный сервис изменял динамику американской политики. Однако полного, окончательного принятия его как верховного национального форума, телевидение добилось только благодаря своим свершениям в первые дни после убийства» («От Вашингтона до Клинтона. Антология американских полити­ческих эссе»)

После трагической смерти он (Кеннеди— прим. перев.) стал олицетворением современного рыцаря Круглого стола, а Белый дом — замка Камелот. Ведь история, согласно Жаклин Кеннеди (Ja­cqueline Kennedy) (а ее муж разделял это убеждение), принадлежит героям, а героев не могут забыть. Таким образом, Джон Ф. Кеннеди стал символом Америки, а его фигура обросла мифологическими смыслами, поскольку символы способствуют конструированию политических мифов.