Перестройка: от социалистических реформ к антикоммунистической революции

Социальными предпосылками перестройки явились радикальные сдвиги, происшедшие в составе номенклатурной элиты советского общества в 1970-1980-е гг.

Постепенно стал вырисовываться облик нового поколения, которое шло на смену находившемуся у власти. Идейные мотивы, которыми руководствовались в своей деятельности предшествующие поколения, ушли в тень, а на первое место вышли прагматизм, а иногда и откровенный карьеризм. Четвертое поколение советской элиты приобрело откровенно технократический характер. Оно отличалось хорошим образовательным уровнем, знакомством с Западом и его достижениями, железный занавес для него фактически не существовал. Интересы верхушки советской номенклатуры и тех слоев, прежде всего элитарной столичной интеллигенции, с которыми она была тесно связана, определили основные направления и характер преобразований, в условиях начавшейся в 1985 г. перестройки. Возможно, наиболее оптимальным вариантом реформирования могла бы стать какая-либо разновидность «китайского пути». В силу некоторой схожести политической культуры и традиций наших двух стран вполне уместно предположить, что при определенных условиях была возможность модернизации и либерализации экономики при сохранении основ прежнего политического режима на протяжении достаточно длительного периода времени. Экономические реформы в условиях политической стабильности, провозглашенные стратегическим курсом китайского руководства, не являются его оригинальным изобретением. С точки зрения теории политической модернизации стабильность — главная и основная предпосылка любого социально-экономического прогресса. Советский Союз не составлял здесь исключения. Но возможность китайского варианта не была реализована по ряду причин, в том числе и потому, что у советского руководства отсутствовала четкая стратегия и программа реформ.

Реальные интересы тех, кто принимал решения и кто оказывал поддержку в принятии решений, их идеологическая платформа были далеки от «китайского пути развития». Китай вступил на путь реформ вскоре после смерти Мао Цзэдуна, т. е. тогда, когда тоталитарный режим находился в зените своего существования. В результате репрессий интеллигенция и либерально-ориентированные группы среди партийной номенклатуры были сильно ослаблены. Страна находилась в экстремальной ситуации, и главной задачей была задача обеспечения условий для минимального выживания сотен миллионов ее граждан (см. главу VIII).

Для Советского Союза, вернее, для его руководства вопрос о реформах встал тогда, когда уже нельзя было продолжать прежний социально-экономический курс, основанный на наличии огромных ресурсов и благоприятной конъюнктуре на мировом рынке энергоносителей. Как только стало ясно, что цены на нефть пошли вниз, а наиболее богатые по запасам и легкодоступные месторождения в Западной Сибири близки к тому, чтобы быть исчерпанными, вопрос о начале экономических реформ стал лишь вопросом времени. К тому же, СССР уже проигрывал соревнование с Западом в военно-технологической сфере из-за технологической отсталости советской экономики.

Началу реформ способствовала и смена поколений в советском руководстве. На самый верх выдвинулись представители четвертого поколения партийной номенклатуры. С одной стороны, многие видные деятели, принадлежавшие к этому поколению, находились под воздействием идеологического течения, охарактеризованного выше как «либеральный марксизм». С другой стороны, они, а также элитарные круги интеллигенции, как и большинство «советского среднего класса» стремились к тем стандартам потребления, которые утвердились в западных странах.

Интересен тот факт, что Михаил Горбачев учился на юридическом факультете Московского университета в одной студенческой группе со 3. Млынаржем, впоследствии видным идеологом и деятелем «Пражской весны», занимавшим в 1968 г. должность секретаря Центрального комитета Коммунистической партии Чехословакии. М. Горбачев и 3. Млы - нарж сохраняли дружеские связи и после окончания университета и, видимо, во многом были единомышленниками. Вспоминая свою поездку в СССР накануне «Пражской весны», 3. Млынарж писал:

«Мои советские собеседники (многих из них я знал со времен моей учебы в Москве) считали, что в Советском Союзе о наших концепциях даже говорить не стоит, во всяком случае, в ближайший период. Но они считали чрезвычайно важным, чтобы реформы в Чехословакии увенчались успехом. Тогда, возможно, и в Советском Союзе удастся провести назревшие преобразования, пойти по пути демократизации» [6, с. 93).

В концепции 3. Млынаржа речь шла прежде всего о реформе политической системы, которая должна была дополнить экономическую реформу, уже проводившуюся в Чехословакии и имевшую целью создание «рыночного социализма». Естественно, что и в политической сфере Млынарж и его единомышленники хотели оставаться в рамках «социалистического выбора».

«Я был коммунистом-реформатором, а не демократом некоммунистического толка, — утверждал 3. Млынарж в своих воспоминаниях. — Я этого не скрывал тогда и не вижу нужды скрывать это сейчас. У меня не было ни политических, ни идеологических мотивов стремиться к отстранению КПЧ от власти. В то же время согласно своему пониманию коммунизма и социализма я считал необходимым ликвидировать тоталитарную систему, при которой единственной правящей политической силой в стране выступает компартия, удерживающая монополию на власть и применяющая диктаторские методы. Я же был за то, чтобы коммунистическая партия осуществляла свою власть в рамках плюралистической демократии, а не в диктаторской системе» [6, с. 89-90].

Оказавшись в 1985 г. на посту Генерального секретаря ЦК КПСС, М. Горбачев во многом стал повторять действия, предпринимавшиеся чехословацким коммунистическим руководством в 1968 г. Так же, как в свое время в Чехословакии, в СССР возник тактический союз между партийными реформаторами, либерально настроенными работниками идеологических структур коммунистической партии и гуманитарной столичной интеллигенцией. Однако в отличие от Чехословакии, где была относительно стабильная экономическая ситуация и уже шли экономические реформы, в Советском Союзе предстояло сделать выбор между политикой и экономикой, решать вопрос о приоритетности политических или экономических реформ.

Следует отметить, что масштаб и сложность проблем, которые предстояло решать в СССР, были на порядок выше, чем в конце 1960-х гг. в Чехословакии или в конце 1970-х гг. в Китае. Однако продуманного плана реформ не существовало. К тому же, важнейшие решения принимались в обстановке тайной борьбы между сторонниками и противниками реформ. Позиции консервативных элементов в партийном руководстве оставались достаточно сильными вплоть до конца 1988 г. Противоречивость принимавшихся решений иллюстрирует тот факт, что от имени одних и тех же структур (ЦК КПСС, Совмин СССР и т. д.) в течение короткого времени было издано два постановления: «О борьбе с нетрудовыми доходами» и «О кооперативной и индивидуально-трудовой деятельности». Эти постановления во многих своих пунктах взаимоисключали друг друга.

Первоначально верх взяла технократическая тенденция, воплотившаяся в концепции «ускорения». Суть этой концепции сводилась к попытке добиться экономического рывка за счет больших инвестиций в машиностроение и административного внедрения новых технологий. В политической сфере все сводилось к элементарной ротации кадров, хотя и велись разговоры о демократизации. После избрания Михаила Горбачева на пост Генерального секретаря ЦК КПСС поначалу никаких серьезных изменений в этом направлении не последовало, кроме отдельных экспериментов, например, выборов некоторых руководителей в промышленности.

Первым реальным шагом в сторону политической демократии стала гласность, которую можно определить как дозированную и ограниченную «сверху» свободу слова и печати. Гласность требовалась для выполнения определенных задач, но в дальнейшем она принесла неожиданные результаты. В начале перестройки советское общество в большинстве своем еще не было готово к серьезным и системным изменениям. М. Горбачев столкнулся не только с сопротивлением части консервативного аппарата, но и с инертностью массового сознания в целом. Поэтому при помощи средств массовой информации, которые получили «сверху» свободу критики существовавших реалий, попытались «расшевелить» общество. Так называемая гласность разрушила всю систему мифов, на которых покоилась официальная идеология. Процесс размывания идеологии шел и предшествовавшие годы, но окончательно она лишилась своей господствующей роли под давлением новых для нее внешних и внутренних идеологических факторов.

В основном гласность сводилась к разоблачению преступлений сталинской эпохи и снятию завесы тайны над негативными сторонами жизни в СССР. Но сначала исподволь, а затем и все более открыто гласность направлялась против укоренившихся в массовом сознании советского общества идеологических постулатов. Хотя первоначально никто официально не выступал против базовых социалистических ценностей. Даже явные сторонники либеральных идей, такие как, например, академик А. Д. Сахаров, позволяли себе говорить лишь о «совершенствовании социализма», об освобождении его от деформаций сталинского периода.

Решающий перелом наступил после 1989 г. Этому предшествовал ряд важных и драматических событий в жизни Советского Союза. В 1987-1989-х гг. произошло резкое ухудшение экономической ситуации. Причиной этого ухудшения были непродуманные шаги, предпринятые в эти и в предшествующие годы в сфере экономики. Помимо уже упоминавшегося «ускорения», породившего инфляционные процессы, следует сказать об антиалкогольной кампании, приведшей к огромному дефициту государственного бюджета, и об эксперименте по «самоуправлению и самофинансированию», расширению самостоятельности предприятий, обусловившем при господстве государственной собственности и плановой системы полную дезорганизацию существовавшего экономического механизма.

Ухудшение экономической ситуации обострило и внутриполитическую борьбу, которая в условиях гласности иногда стала проявляться публично. Например, в начале 1988 г. большой эффект произвела статья ленинградской преподавательницы Н. Андреевой «Не могу поступиться принципами», опубликованная при поддержке консервативных кругов руководства КПСС в газете «Советская Россия». Выдержанная в орто- доксально-сталинском духе, статья нашла поддержку у части партийного аппарата и у некоторых слоев населения. Осуждение этой статьи главным печатным органом КПСС газетой «Правда» создало новую идеологическую ситуацию — осуждение преступлений прошлого и недостатков советской политической и экономической системы приняло лавинообразный характер, резко возросла активность творческой и научно-техни - ческой интеллигенции. В крупных городах усилились так называемые неформальные движения и организации, которые, вероятно, можно было бы назвать зародышами гражданского общества.

Но в экономической сфере положение ухудшалось. Рынок потребительских товаров пустел, система распределения товаров по талонам охватывала все новые и новые города и регионы.

Осенью 1988 г. М. Горбачев сделал решающий выбор. В его основе лежала методологически неверная посылка о том, что «экономические реформы не осуществляются из-за отсутствия реформ политических». На самом деле экономические реформы пробуксовывали потому, что не было четкой концепции этих реформ и, следовательно, не было сколько-нибудь осознанной программы социально-экономических преобразований. Очевидно, существовал и дефицит политической воли и решительности у высшего партийного руководства, боявшегося взять на себя ответственность за непопулярные решения.

Осенью 1988 г. был сделан выбор в пользу политических реформ. Эти реформы, так же как и предшествующие изменения, мало что давали рядовому гражданину, но элитарные круги почувствовали изменения. Сближение с Западом, разрядка международных отношений облегчили контакты с внешним миром, расширили возможности командировок за рубеж в страны со свободно конвертируемой валютой, что особенно ценилось в определенных кругах советского общества. Гласность в первую очередь удовлетворяла потребности интеллигенции, но не способствовала реальному улучшению жизни значительной части рядовых советских людей. А половинчатые экономические реформы, которые проводились в 1980-е годы, должны были снять, по замыслу их инициаторов, бремя ответственности за оперативное управление экономикой с партийной номенклатуры. Задуманные М. Горбачевым и его ближайшим окружением политические реформы также должны были обеспечить их собственные корпоративные интересы.

Опасаясь повторения того, что произошло с Н. Хрущевым, М. Горбачев решил сделать опорой своей власти не партию, а вновь создаваемый советский квазипарламент — Съезд народных депутатов. При этом пытались использовать теоретические наработки идеологов «Пражской весны». Тот же 3. Млынарж, предлагая собственный вариант реформы политической системы коммунистического типа, говорил:

«С точки зрения развития социализма я полагал наиболее существенным, чтобы утвердились следующие нормы общежития и управления обществом: чтобы профсоюзы и другие организации, представляющие интересы той или иной группы населения, стали реальной силой наряду с органами самоуправления на предприятиях и в других областях общественной жизни, чтобы они вместе оказывали влияние на принятие государственных и политических решений. По моим представлениям, выборные органы социалистического государства должны были отличаться от буржуазно-демократического парламента прежде всего тем, что депутаты представляют не только политические партии, но и другие организации — главным образом, органы самоуправления» [6, с. 90].

В соответствии со взятым на вооружение советским руководством таким же подходом, треть состава Съезда народных депутатов предназначалась для представителей разнообразных «общественных организаций». Причем наряду с КПСС, комсомолом и профсоюзами в их число включили большое количество творческих союзов, научных обществ и организаций. Таким образом обеспечивалось повышенное представительство на Съезде таких депутатов, которые могли бы стать для М. Горбачева противовесом консервативной части партийного аппарата.

Наиболее радикальным нововведением политической реформы стали соревновательные и частично свободные выборы народных депутатов в территориальных и национально-территориальных округах. По замыслу инициаторов реформы, такая форма выборов должна была ослабить позиции партийных консерваторов, но одновременно не допустить на политическую арену излишне оппозиционно настроенных по отношению к системе лиц. В действительности же провести выборы по задуманному сценарию не удалось. Под давлением разбуженного общественного мнения предвыборные совещания, которые должны были стать ситом для неугодных кандидатов, пришлось отменить. Выборы были не только соревновательными (на одно место претендовало несколько кандидатов), но и свободными (ограничений на выдвижение кандидатов и ведение ими предвыборной кампании практически не было).

Выборы и созыв I Съезда народных депутатов изменили политическую и идеологическую ситуацию в Советском Союзе, а также оказали воздействие на события в других социалистических странах Восточной Европы. Появилась первая официальная оппозиция — Межрегиональная депутатская группа. Ее идейной платформой стал либерализм, а затем и антисоциализм. Резко усилилась активность националистических сил в прибалтийских республиках. Осенью 1989 г. произошел обвал коммунистических режимов в Восточной Европе.

Переход от коммунистического режима к посткоммунистическому развитию оказался в России также революционным по своей форме. Советская пропаганда в 1986-1988 гг. постоянно сравнивала перестройку с «новой революцией» и, можно сказать, накликала беду: в итоге перестройка и привела к антикоммунистической революции. Объявление перестройки революцией стало следствием господствовавшего в марксистской мифологии представления о революциях как наиболее важных и радостных событиях в человеческой истории, «празднике угнетенных», говоря словами самого К. Маркса. Для того чтобы подчеркнуть неординарный характер нового партийного курса, его весьма высокий статус в ряду событий советской истории, пропаганда и стала широко использовать «революционную» фразеологию.

Следует отметить и еще одно обстоятельство, определявшее столь легковесное отношение к возможности революционного пути социально-политических изменений. Дело в том, что несколько десятилетий (особенно 1960-1970-е гг.), предшествующих началу перестройки, были самыми спокойными и стабильными за всю советскую историю. Верхушка номенклатурной элиты и общества в целом перестала рассматривать стабильность как особую ценность. В связи с этим возникла и пренебрежительная трактовка предшествующей эпохи как эпохи «застоя». В этом, вероятно, и заключалась одна из фундаментальных причин того, что в Советском Союзе был избран иной путь социально-политического развития, чем в Китае. Китайское руководство, только что пережившее десятилетия нестабильности, десятилетия «большого скачка» и «культурной революции», более всего стремилось к стабильности и боялось резких и радикальных изменений. Поэтому в китайских условиях и был избран эволюционный вариант развития.

В противоположность этому в бывшем СССР, как и в подавляющем большинстве восточноевропейских коммунистических государств, произошли антитоталитарные революции. Эти революции были направлены против политических институтов и общественных отношений, сконструированных на основе марксистской доктрины. Парадоксально, но и крушение коммунистических режимов можно объяснить на основе марксистской теории революции. Как известно, руководство КПСС в самом начале перестройки обосновывало необходимость реформ соображениями прежде всего технико-экономического порядка. Говорилось о необходимости ускорения темпов экономического развития на основе научно-технического прогресса. То есть фактически признавалось, что существовавшая социально-экономическая система стала тормозом для дальнейшего развития страны. Говоря словами К. Маркса, признавалось наличие конфликта между производительными силами и производственными отношениями. Причем такой конфликт имел место не только в Советском Союзе, но в других странах социалистического лагеря, что предопределило схожесть как протекавших в них социально-политических процессов, так и результатов.

Марксистская теория революции в событиях 1980-1990-х гг., положивших конец системе «реального социализма» в СССР и Восточной Европе, нашла свое подтверждение и в следующем аспекте: на протяжении XX в. только в этих событиях большую активность проявили городские промышленные рабочие и оказали влияние на политические и экономические сдвиги. А именно городских промышленных рабочих марксизм рассматривал в качестве наиболее революционной силы общества. Сначала в Польше созданная на волне массового рабочего движения «Солидарность» становится главной оппозиционной силой коммунистическому режиму. Затем и в других странах социалистического лагеря рабочие стали отвергать существующую систему. В Советском Союзе на завершающем этапе перестройки массовые выступления рабочих, в частности забастовки в шахтерских регионах, стали существенным фактором углубления кризиса политического режима.

Конечно, механизмы событий 1989-1991 гг. в Восточной Европе и в СССР можно объяснить и на основе других концепций революции. Для понимания причин столь массового отторжения существовавших к концу 1980-х гг. в коммунистических странах социальных институтов и ценностей большое значение имеют идеи А. де Токвиля и особенно их развитие в концепции «относительной депривации» Дж. Дэвиса и Т. Гурр (см. главу VI). Объективно к концу 1980-х гг. почти все страны Восточной Европы и Советский Союз достигли наивысшего уровня экономического развития в социалистический период. По данным статистики, никогда ранее в этих странах не было такого высокого уровня жизни. Но именно в это время усиливается массовое недовольство существующей системой, и оно обнаруживается практически во всех восточноевропейских государствах и республиках СССР.

Для Советского Союза феномен «относительной депривации» проявился в наиболее яркой форме. Практически все послевоенные годы экономический рост в стране сопровождался и повышением уровня жизни населения, что сформировало устойчивые ожидания, к тому же постоянно подкреплявшиеся штампами официальной пропаганды. Когда темпы экономического развития стали снижаться, а рост реальных доходов и уровня жизни советских людей остановился, ожидания их продолжали оставаться высокими. В начале перестройки ожидания роста материального благосостояния в результате данных властями обещаний еще более усилились, а возможности удовлетворения материальных запросов реально стали снижаться. То есть складывалась ситуация, которую Дж. Дэвис назвал «революцией крушения прогресса». Если к этому добавить, что либерализация ослабила страх перед возможными репрессиями, то вполне понятно, почему в итоге возникла и осуществилась возможность крушения казавшегося незыблемым политического режима и развал одного из мощнейших во всей истории человечества государств.

Многие специфические черты социально-политического развития России в конце 80-х — начале 90-х гг. XX в. были повторением специфических черт российских революций начала этого же столетия. Можно согласиться с мнением, выраженным в одном из российских политологических исследований 1990-х гг., что такими чертами были следующие:

1) «самобытный анархизм масс, удерживаемых режимом насилия в состоянии пассивного подчинения;

2) упадок правящего класса, осужденного историей на гибель, но надеявшегося на спасение с помощью. Пошатнувшегося самодержавия;

3) теоретический максимализм революционной интеллигенции, склонной к утопическим решениям и лишенной политического опыта;

4) психологические особенности национального генотипа, склонного к замедленной реакции на внешние раздражители, а потому конденсирующего в себе взрывоопасный заряд психической энергии, прорывающийся в виде революционных взрывов;

5) сепаратистские устремления национальных элит» [7, с. 206].

Эти особенности в той или иной степени дали о себе знать и в конце перестройки. Однако наибольшую преемственность по отношению к революции 1917 г. имеет третий из вышеперечисленных пунктов, характеризующий своеобразие политического сознания и политического поведения российской интеллигенции.

Наиболее активную роль в политических событиях периода перестройки играла интеллигенция, причем не только ее элитарные, но и массовые слои. О причинах оппозиционных настроений и общественно-политических целях элитарных кругов интеллигенции было сказано выше. Что же касается основной части советской интеллигенции, то ее политическое поведение детерминировалось тем положением, которое она занимала в позднесоветском обществе. К этому времени интеллигенция, став массовым социальным слоем, утратила свое прежнее относительно привилегированное положение. Теперь она испытывала те же трудности, что и основная часть населения Советского Союза в целом. Однако восприятие этих трудностей и проблем происходило у интеллигенции в более обостренной форме.

Дополнительным стимулом роста оппозиционных настроений было то, что, с точки зрения лиц интеллектуального труда, власть целенаправленно и сознательно принижала их социальный статус. В условиях неизбежного ослабления железного занавеса инженеры, врачи, научные работники и учителя, сравнивая свое положение с положением своих коллег в зарубежных странах, приходили к критическим по отношению к существующей системе и ее институтам выводам. Поэтому нет ничего удивительного в том, что оппозиционные настроения проявились, как только возникла возможность публичной политической деятельности.

При всех различиях, которые существовали между дореволюционной и советской интеллигенцией, а также между элитарными и массовыми слоями последней, их политическое сознание и поведение оказалось во многом схожим. В частности, это проявилось в отношении к государству и его институтам. Дореволюционная интеллигенция в своей массе негативно относилась к самодержавному государству, что было определено II. Струве как ее «отщепенчество». «Идейной формой русской интеллигенции, — отмечал он, — является ее отщепенчество, ее отчуждение от государства и враждебность к нему» [8, с. 139]. Такое отщепенчество, кроме всего прочего, нашло свое выражение в том, что и социалистическая, и либеральная интеллигенция приветствовала и поддерживала любые антиправительственные движения, в том числе и откровенно сепаратистские и национал-шовинистические. Русские интеллигенты оказывали национал-сепаратистам такой прием, которого они никак не ожидали, что, впрочем, не приводило к взаимности (об этом вспоминал И. Бунин в «Окаянных днях»). Усилиями различных радикальных течений прежняя государственность была разрушена, что в итоге привело общество к болезненным потрясениям, а саму русскую интеллигенцию ждали суровые испытания и лишения.

Через много десятилетий, уже в условиях перестройки можно было вновь увидеть феномен «отщепенчества», проявляющийся в негативном отношении уже к государственности советского типа. Некоторые «прорабы перестройки» призывали к разрушению «советской империи». Националистические, сепаратистские движения в союзных республиках получали поддержку со стороны «прогрессивной общественности» Москвы и Ленинграда.

Идеологические ориентации дореволюционной и позднесоветской интеллигенции кажутся прямо противоположными. Но это только на первый взгляд. Хотя среди дореволюционной интеллигенции преобладало увлечение радикально-социалистическими идеями, а в условиях последнего этапа перестройки стали модными антикоммунистические настроения, общим и в том и в другом случае оказываются отторжение, неприятие господствовавших в государстве и в обществе духовных ценностей. Еще более сближает радикальную интеллигенцию дореволюционного и перестроечного периода склонность к крайностям, характерная для русской политической культуры в целом. Различия состояли только в том, что если в начале XX в. в России восторжествовала наиболее радикальная версия марксизма, то в его конце — не менее радикальная версия либерализма.

В течение 1989 г. произошел резкий сдвиг вправо в массовом политическом сознании советского общества. В то время, когда М. Горбачев медленно эволюционировал от идейной платформы либерального марксизма к социал-демократической идеологии, о чем свидетельствовало все более частое употребление им термина «демократический социализм», среди оппозиционных кругов интеллигенции усилились либеральные и антисоциалистические настроения. Положение в стране, охваченной экономическим, а теперь уже и политическим кризисом, стремительно менялось. Если в начале 1989 г. социал-демократические лозунги воспринимались как весьма радикальные, то уже в конце этого же года не только среди оппозиционных кругов, но и в массовом сознании начинают преобладать антисоциалистические настроения, в соответствии с которыми социалистические ценности рассматриваются как неприемлемые даже в их социал-демократическом варианте. Вот как характеризовал эту ситуацию известный российский исследователь либеральной идеологии В. Согрин:

«Очевидные неудачи реформ той поры, осуществлявшихся под знаменем демократического социализма, породили в обществе массовое разочарование в возможности модернизации на социалистической основе вообще. Росту антисоциалистических настроений способствовала волна антикоммунистических революций в странах Восточной Европы в конце 1989 года. Для российской оппозиции эти революции показались свидетельством того, что антикоммунизм способен завоевать широкую поддержку в массах и что политическую победу может принести не “половинчатая” либерально-социальная позиция, а бескомпромиссное отрицание социализма. Клин стали выбивать клином, социализм отрицать по принципу “от противного”. Российские радикалы, еще недавно в большинстве своем представители второго эшелона советско-партийной номенклатуры, в мгновение ока, а точнее, в течение весны-лета 1990 года, обратились в ярых антисоциалистов и чистых рыночников» [9, с. 42].

При этом следует отметить, что взгляды тогдашних лидеров антикоммунистической оппозиции, тех, кого называли тогда в Советском Союзе «прорабами перестройки», отличались крайним утопизмом.

«Утопизм их, — справедливо отмечает В. Согрин, — заключался в отказе учитывать цивилизационные характеристики России, органический социально-экономический, политический и социокультурный материал российской модернизации. Были проигнорированы социально-психологические настроения и возможности наших соотечественников, особенности их мышления и традиции. Действительно, хотя массы россиян в тот период отвернулись от официальной социалистической идеологии, они отнюдь не избавились от ментальности, для которой характерны уравнительные настроения и представления о социальной справедливости, не приемлющие безраздельного господства рыночного распределения» [9, с. 42].

Либерально настроенные реформаторы выступили за свободные, не ограниченные никаким государственным регулированием экономические отношения. Они считали, что свободный рынок может вывести Россию из экономического кризиса, заставить эффективно работать капиталы. Радикальные политики и радикальная интеллигенция были убеждены в том, что свободные рыночные отношения окажут положительное воздействие и на промышленность, и на сельское хозяйство, и на торговлю, и на науку, и на культуру. Право частной собственности представлялось им надежным и достаточным источником всех иных прав и свобод, в том числе экономических и политических. Фактически радикальные либералы провозгласили культ частной собственности и свободных рыночных отношений. Именно эта идеология классического либерализма вне его позднейших гуманистических дополнений лежала в основе российских реформ 1992 г. А сами эти реформы стали следствием полного крушения советского коммунистического режима.

Однако в России переход от тоталитаризма к демократии имел ряд существенных отличий по сравнению с другими странами. Здесь не существовало организованных и пользовавшихся поддержкой широких масс движений, таких, например, как «Солидарность» в Польше или «народные фронты» в Прибалтике. Крушение коммунистической системы не могло бы произойти, если бы демократическое антикоммунистическое движение не соединилось с таким мощным фактором, как харизматическое лидерство Бориса Ельцина в российском обществе. Это лидерство явно и недвусмысленно обозначилось на последнем предпутчевом этапе перестройки, а его избрание на пост президента России осознавалось как поражение официальной коммунистической власти и ускорило ее окончательное падение в августе 1991 г. С этого момента главным источником легитимности посткоммунистической власти и ее политики была личная харизматическая легитимность Б. Ельцина. Это же и таило в себе серьезные опасности для реформистского курса, вытекавшего из продекларированных целей перехода к демократии и рыночной экономике.

Огромная поддержка народом Ельцина не была тождественна поддержке политической и идеологической программы, олицетворявшейся им накануне краха коммунистической системы. Он был прежде всего «народным вождем», антиподом потерявшего остатки авторитета внутри страны М. Горбачева. У Ельцина был ореол «мученика» и «народного заступника» (именно так в массовом сознании воспринимались неуклюжие попытки тогдашнего советского руководства скомпрометировать своего опасного конкурента). С ним связывали надежды не столько на реальные экономические и политические реформы, сколько на реализацию принципов социальной справедливости. На заключительном этапе перестройки Б. Ельцин проявил себя как политический лидер, широко использующий популистские приемы и методы в борьбе за власть. Он учитывал изменения в настроении населения и умело подстраивался под эти настроения, всегда обещая то, чего больше всего ожидали от него в данный момент. Конечно, менялись личные взгляды Ельцина, его политические цели, но популистские политические технологии оставались главным средством их достижения. Интересы борьбы за власть стали у самого Ельцина и у тех, кто его непосредственно окружал и поддерживал, брать верх над долгосрочными национально-государственными интересами страны. Установив контроль над властными структурами РСФСР, Ельцин и его окружение стали противопоставлять их союзному центру во главе с М. Горбачевым. Фактически российское руководство действовало заодно с сепаратистскими элитами ряда союзных республик, прежде всего прибалтийских. Такая политика неизбежно вела к распаду союзного государства, причем по тем искусственным границам, которые были установлены и неоднократно волевым образом менялись в условиях коммунистического режима. То, что такой вариант развития событий противоречит коренным интересам самой России, во внимание ни Ельциным, ни его сподвижниками и советниками тогда не принималось.

Одержав победу в борьбе против союзного центра и агонизирующей КПСС, Борис Ельцин совершил ряд стратегических просчетов. Многие видные западные политологи и экономисты полагают, что политические преобразования должны быть важнейшим условием для перехода от плановой экономики к рыночной. По их мнению, Б. Ельцин и его сторонники сделали ошибку осенью 1991 г., упустив время для серьезных политических изменений. Вместо того чтобы создать собственную политическую партию, скорректировать действовавшую советскую Конституцию и провести новые парламентские выборы, российское руководство приступило к радикальной экономической реформе без необходимой политической и идеологической подготовки. Отдав приоритет экономическим изменениям перед изменениями политического характера, Б. Ельцин, по мнению известных специалистов в области транзитологии X. Линца и А. Штепана, совершил крупный просчет. В результате своими действиями он ослабил и государство, и демократию, и экономику.

Многие последующие кризисы посткоммунистического развития современной России проистекали из того, что долгосрочные цели были принесены в жертву краткосрочным расчетам молодых экономистов, не имевших достаточного политического опыта и знаний. Этим молодым экономистам, к числу которых относились Е. Гайдар, Б. Федоров, А. Чубайс, а также находившийся в оппозиции к ельцинскому режиму Г. Явлинский, и суждено было стать главными представителями либерализма в постсоветской России. Их трактовка либерализма как идеологии характеризовалась крайним примитивизмом, фактическим сведением его к постулатам экономического неолиберализма, который на Западе связан не столько с либеральными, сколько с консервативными политическими силами.

«Новой волне» российских либералов, так же как и «прорабам перестройки», было свойственно игнорирование национальной специфики России и стремление к слепому копированию западного опыта и западных образцов. Они не замечали того, что специалистам в области политической науки и политической философии было ясно еще в самый разгар «радикальных рыночных реформ». Вот что писал, например, еще в 1992 г. автор многих известных работ по проблемам политической философии Б. Г. Капустин:

«В современном российском обществе практически нет ни экономических (развитый конкурентный рынок), ни социальных (влиятельная группа, способная выступить в роли “среднего класса”), ни культурно-политических (значительная и признанная обществом “зона индифферентности” по отношению к существующим идейно-политическим полюсам), ни историко-психологических (дающая социальную норму традиция суверенитета личности и соответствующий ей тип личности) предпосылок формирования либерализма в западном(-ых) его понимании(-ях).

Указанное выше само по себе говорит не о невозможности российского либерализма, а об исчезающе малой вероятности его развития по тем путям, какими происходили становление и эволюция либерализма на Западе, а также об обреченности попыток его импорта в Россию в западных формах» [10, с. 80].

Наряду с непониманием российской специфики, игнорированием всего богатства западной либеральной мысли и ограничением ее лишь пунктами экономического либерализма для лидеров российского праволиберального движения 1990-х гг. было и осталось характерным полное забвение традиций дореволюционного российского либерализма. Российские политики, причисляющие себя к либералам, практически не вспоминали идеи таких известных представителей русской либеральной мысли, как П. Струве, Б. Кистяковский, С. Франк или М. Ковалевский. Единственная фигура дореволюционного прошлого, на которую изредка ссылались либералы, — это П. Столыпин. Но его взгляды к собственно либеральной идеологии имели весьма отдаленное отношение.

Кроме того, российские «демократы» (а именно под таким названием участвовали в политическом процессе 1990-х гг. сторонники либеральной доктрины) еще начиная с «перестроечных» времен демонстрировали весьма иллюзорные и утопичные представления о внешнем мире и международной политике.

«Анализ документов российского “демократического” движения показывает, — писал А. Лукин, — что для большинства его членов мир представлялся разделенным на две части, противоположные по своим характеристикам: область “демократии” и область “тоталитаризма”. Общество в государствах, которые считались “демократическими” называлось “цивилизованным”, “нормальным”, “западным", причем эти термины часто употреблялись как синонимы. "Тоталитарное" же общество называлось “диктаторским”, “деспотией” (иногда “восточной деспотией”), “коммунистическим режимом”... Каким же представлялся цивилизованный Запад “демократическим” активистам? Главными его характеристиками, естественно, были “свобода” и “демократия”. Однако он также понимался как место, где люди живут в достатке, политическая система и экономика работают как отлаженный механизм, а иногда даже как место, где люди живут наполненной и счастливой жизнью» [11,с. 104-105].

Эти представления легли в основу внешнеполитического курса Российской Федерации в начале 1990-х гг. Основанный на них внешнеполитический курс, осуществлявшийся при игнорировании национально-государственных интересов России, вызвал негативную реакцию значительной части российского общества. Такую же негативную реакцию российское общество продемонстрировало по отношению к экономическим реформам и их реальным результатам. В итоге это привело к значительному разочарованию в либеральных ценностях. Поэтому поражение, которое потерпели российские либеральные партии — СПС и «Яблоко» — на парламентских выборах 2003-2007 гг., выглядит вполне закономерным.