Риски

Это книга мрачная. Но надежда есть.

Мрачен сам сюжет. Средневековье - это тупик культу­ры. В Северной Америке и в Европе, наслаждаясь множе­ством благ культуры, которую принято именовать запад­ной, мы обычно думаем о Средневековье как о чем-то случившемся однажды и давно, когда рухнула Западная Римская империя. Однако в Северной Америке мы жи­вем на кладбище утерянных культур аборигенов, со мно­гими из которых покончили настолько тщательно, что утеряна и память о том, что было утеряно. И по всему ми­ру Средневековье означало финал череды культур, тя­нувшейся из далекого прошлого. Что случилось с культу­рой, носители которой создали изумительные фрески пещеры Ласко в Юго-Западной Франции семнадцать ты­сяч лет назад? Или с культурой, строившей впечатляю­щие кольца из свай и камней на западе Европы еще до то­го, как туда пришли кельты с их технологией железного века и с их собственным сложным искусством?

Массовая амнезия, как она ни поразительна, далеко не самый загадочный феномен Средневековья. Нам всем понятен жесткий принцип «используй или от­брось». Слабеющая или подавленная извне культура мо­жет длительное время соскальзывать в глубины упадка. Так это и случилось с большинством империй после от­носительно краткого расцвета. Но в крайних случаях ос­лабевшая или подавленная культура утрачивается сов­сем, и ее следы совсем не обнаруживаются в образе жизни людей. Живя в энергичной культуре, люди, как правило, ценят ее и сопротивляются любой угрозе в ее адрес - так как же и почему люди могут так резко отбросить ранее жизнеспособную культуру, что от нее не оста­ется и следов?

Этот вопрос имеет абсолютно практический смысл для нас, североамериканцев, а возможно, и для европей­цев тоже. Средневековье многому может научить имен­но потому, что дает примеры коллапса культуры, куда бо­лее живые и наглядные, чем ее постепенный упадок. Задача этой книги в том, чтобы помочь предотвратить сползание нашей культуры в тупик, поняв то, как случается подобная трагедия, а следовательно, и то, как мож­но защититься от нее, сохранив и развив дальше живую, функционирующую культуру, ценности которой с таким трудом были завоеваны предками. Как я намереваюсь показать, такое понимание нам необходимо, так как су­ществует немало признаков того, что мы прямиком уст­ремились в новое Средневековье.

Кажется, что нет опасности утратить все, чего мы до­стигли, что делает нас жизнеспособным обществом. Раз­ве такое может случиться с нами? У нас есть книги, вели­колепные сокровищницы знаний о нашей культуре; у нас есть картины, как неподвижные, так и движущиеся; и океаны информации, ежедневно переливающейся че­рез Интернет, прессу, научные журналы, аккуратные каталоги музейных экспозиций, отчеты, составленные правительственными чиновниками по любому поводу - от судебных решений до правил строительства в сейсмоопасных зонах. У нас есть даже капсулы памяти.

Средневековье было явлением допечатной и доин - тернетовской эпохи. Даже классический римский мир по сравнению с нашим временем документирован чрез­вычайно скупо. Как можно утратить нашу культуру при всем ее информационном богатстве? Как она может быть почти полностью забыта?

Письменность, печать и Интернет дают нам иллю­зорное ощущение безопасной непрерывности культуры. Однако большая часть мириада деталей сложной, жи­вой культуры передается не через письмо и не через пиктограммы. Напротив, культуры живут через устную речь и через наглядный пример. Именно поэтому наря­ду с поваренными книгами есть и уроки готовки, и де­монстрации кухонного мастерства. Именно поэтому наряду с учебниками и задачниками сохраняется учени­чество, есть стажировки, студенческие экскурсии и практика обучения в деле. В каждой культуре предпри­нимаются немалые усилия, чтобы обучить детей, а они, в свою очередь, могли пользоваться этим сами и без по­терь передать дальше. Воспитатели и учителя, будь то родители или педагоги, пользуются книгами и видео­фильмами (если они у них есть), но они еще и говорят, а то и сами служат примером, если особенно успешны в своей роли учителей, родителей или воспитателей.

И в роли пользователей культуры, и в роли ее создате­лей люди впитывают бесчисленные нюансы, восприни­маемые исключительно через опыт. Мужчины, женщи­ны и дети в Голландии ведут себя иначе, чем мужчины, женщины и дети Англии, хотя и те и другие разделяют общую культуру Запада, а вместе они очень существенно отличаются от тех, кто живет в Турции, Саудовской Ара­вии или в Сингапуре. Путешественники, очеркисты, ху­дожники и фотографы привлекают наше внимание к тонким различиям повседневной жизни, отражающим­ся в оттенках поведения, глубоко укорененных в опыте различающихся историей культур. Но все их труды не­избежно поверхностны в сравнении с реальным опы­том жизни в конкретной культуре, впитывания ее через примеры и через устную речь.

Есть и другое: живая культура постоянно пребывает в состоянии изменения, не утрачивая при этом своей ро­ли «рамки» и контекста самих перемен. Реконструкция культуры не тождественна ее реставрации. В XV веке ученые и собиратели древностей взялись реконструиро­вать утерянную классическую культуру Греции и Рима, опираясь на тексты и артефакты. Эта работа сохранила значение до наших дней, коль скоро европейцы заново узнали историю происхождения своих ветвей от общего ствола. Начиная с того же столетия европейцы погрузи­лись в постренессансный кризис Просвещения. Новое знание столь решительно вторглось в феодальную кон­струкцию культуры, категорически не готовой к этому, что немало ученых были отлучены от церкви, а их от­крытия были отвергнуты тогдашними иерархами, кото­рые сумели воспринять реконструированный класси­цизм и... использовали его, чтобы угнетать новое знание. Поразительные аргументы Коперника вынуди­ли образованных людей осознать, что земля не является центром вселенной, на чем настаивала реконструиро­ванная классическая система знаний. И это, и другие от­крытия, особенно в сфере физики и химии, обратили творческое содержание культуры Просвещения против культуры Ренессанса, которая оказалась препятствием на пути развития Запада - препятствием, созданным из законсервированного знания того рода, какое мы оши­бочно принимаем за надежную защиту от будущего упад­ка или забвения.

Средневековье представляет собой страшное испыта­ние, значительно более тяжкое, чем временная амнезия, которой нередко страдают люди, выжившие в землетря­сениях, сражениях или при бомбардировках. Уцелев­шие, пока они заняты розыском других уцелевших, бо­рются с горем и с первичными нуждами, оставляют свои привычные занятия. Они забывают пережитый ужас или стараются забыть его. Однако потом они в основном жи­вут так, как жили раньше, до того как их отвлекли от прежней жизни чрезвычайные обстоятельства.

Средневековье означает, что массовая амнезия вы­живших приобретает постоянный и фундаментальный характер. Прежний образ жизни исчезает в пропасти за­бытья, как если бы его вообще не было. Анри Пиренн, выдающийся бельгийский историк общества и экономи­ки XX века, утверждал, что знаменитые Средние века, что последовали за крахом Западной Римской империи, достигли своей кульминации лишь шестью столетиями позже, около 1000 года. Вот как историки описывали по­ложение французского крестьянства в тот год: «Крестьяне полуголодные. Эффекты хронического недоеда­ния сразу же видны на скелетах, обнаруженных при рас­копках... Состояние зубов... указывает на то, что эти лю­ди питались злаками и страдали от цинги. Большинство умирало в детстве, а меньшинство обычно не доживало до сорока...»

Время от времени недостаток пищи обострялся и на год или на два воцарялся большой голод; хронисты оставили записи о нарастании ужасающих эпизодов катастрофы. Подробно, словно зачарованные, они повествовали о лю­дях, которые ели землю и торговали человеческой ко­жей... Металла в употреблении почти нет, железо бере­гут, чтобы делать оружие.

Было забыто многое из того, что использовали римля­не: навык высаживать бобовые в севообороте, чтобы вос­становить плодородие почвы; приемы добычи руды и вы­плавки железа, пути доставки кирок шахтерам, а кузнецам - молотов и наковален; метод сбора меда из пус­тотелых керамических блоков, использованных при по­стройке садовых оград. На землях, где некогда даже рабы были хорошо одеты, теперь большинство людей ходило в грязных лохмотьях. Тремя веками после падения Рима бубонная чума, ранее не известная в Европе, проникла ту­да из Северной Африки, где присутствовала постоянно, и обернулась взрывом первой из множества эпидемий.

К четырем всадникам Апокалипсиса: Голоду, Войне, Бо­лезни и Смерти уже присоединился пятый - Забывчивость.

Средневековье - это не просто вычеркивание про­шлого. Это не пустая страница: чтобы заполнить обра­зовавшийся вакуум, на нее многое добавляется. Но эти добавления не имеют ничего общего с прошлым, усили­вают разрыв с ним. В Европе языки, развившиеся из об­щепонятной латыни, разошлись в стороны, и носители одного не могли понять другой. По мере того как утра­чивалось старое, новые привычки, ритуалы и украше­ния утрачивали сходство между собой. На передний план выдвинулось - чаще всего агрессивно - этническое самоопределение, из которого формировались зароды­ши будущих национальных государств.

На смену гражданам пришли крепостные; почти все древние римские города были заброшены, остатки дру­гих, заселенные горстками уцелевших жителей, погру­жались в нищету и ничтожество. От прежних публич­ных удобств, будь то бани или театры, не осталось даже воспоминаний. Бои гладиаторов, впрочем, тоже были забыты. Изменилась и еда. Хлеб уступил место похлебке и кашам, соленая рыба и дичь почти полностью заняли место мяса одомашненного скота. Изменились правила наследования и владения собственностью. Радикально изменилась структура домашнего хозяйства: на место римской семейной фермы пришла феодальная усадьба. Когда на место государства с его законами пришли тер­рор и поборы местных вождей, радикально изменились методы ведения войн и поводы для них.

Когда школы стали редкостью, разом исчезли писатели вместе с читателями и общей грамотностью. Сменилась религия: христианство, бывшее ранее одним из множест­ва периферийных культов, завоевало достаточно сторон­ников, чтобы стать доминирующей силой и государствен­ной религией при Константине, императоре все еще нетронутой Восточной Римской империи, а затем - тоже в роли государственной религии - воцариться на террито­риальных осколках исчезнувшей Западной. Изменились представления о том, что есть добродетель, и о том, в чем состоит смысл жизни. Сама сексуальность приобрела в гла­зах западных христиан чрезвычайную подозрительность.

В эпоху массовой амнезии была забыта большая часть классической культуры, а уцелевшее огрубело. Но это было не все. Западная Европа прошла через радикаль­ную, всеохватную революцию в своей записанной исто­рии. Это была политическая, экономическая, социаль­ная и идеологическая революция, и она прошла почти незамеченной. К концу Западной Римской империи му­ниципальные власти были упразднены специальным де­кретом, а на их место пришел централизованный воен­ный деспотизм.

В малоизвестных версиях Средневековья обнаружи­ваются сходные феномены, приводящие культуры к ги­бели. Соединение множества отдельных потерь стирает из памяти прежний образ жизни. Он видоизменяется по мере того, как богатое прошлое преобразуется в жалкое настоящее и непонятное будущее. По прибли­зительным расчетам, в ходе завоевания Северной Аме­рики европейскими переселенцами от завезенных болезней, военных действий и насильственного пере­селения с земель, от которых зависели сотни локаль­ных культур, погибло порядка двадцати миллионов аборигенов.

Ответом на первые волны вторжения были попытки приспособить привычный образ жизни к странным но­вым обстоятельствам. Казалось, что некоторые группы, имевшие навык межплеменной торговли, наладили эф­фективные торговые связи с пришельцами. Но число за­воевателей со временем росло, а выжившие аборигены были загнаны в изолированные резервации. Там адапта­ция старых культур к новому образу жизни была невоз­можна, и, черта за чертой, они исчезали. Одни элементы локальных культур отбрасывались сознательно - в подра­жание пришельцам; другие выменяли на алкоголь, ру­жья или муку; но большинство попросту исчезло от не­употребления и забывчивости.

Как и в Европе после крушения Рима, для уцелевших аборигенов в период забвения изменилось все: воспита­ние детей, верования и ритуалы; структура домохозяйства и общежития; еда; одежда; досуг; право и общепризнан­ные правила землепользования; представления о спра­ведливости, о стыде и почете. Изменились языки, а многие и совершенно исчезли вместе с ремеслами и умениями...

К концу XX века среди уцелевших появились те, кто осознал, как много было утеряно. Они начали вести се­бя очень сходно с тем, как вели себя ученые пионеры итальянского Ренессанса в XV веке, которые разыски­вали остатки греческой и римской культуры. Люди из племен кри и чероки, навахо и хайда принялись соби­рать фрагменты информации, разыскивать старые за­писи и артефакты, разбросанные по музеям и частным коллекциям завоевателей. Осыпаемые насмешками со стороны недоумевающих потомков белых завоевате­лей, они стали требовать вернуть им одежды и украше­ния предков, их музыкальные инструменты и маски и даже их кости - в попытке восстановить облик культур и племен до того, как этот облик преобразился под воздействием массовой амнезиии непрошеной рево­люции.

Когда пропасть беспамятства глубоко застарела, по­пытки заделать ее становятся тщетными. Современная история айнов, аборигенов Японии, во многом сходна с историей североамериканских индейцев. За много веков до того, как состоялось завоевание Америки, ай­ны были вынуждены уступить свои земли предкам со­временных японцев. Остатки айнов были переселены в резервации, по большей части на Хоккайдо, самом северном из японских островов, где они живут по сей день. Айны остаются таинственным народом и для других, и для себя самих. Внешние признаки выдают их европейское происхождение, но можно только гадать, из каких мест Европы они родом. У них нет преданий о прежних местах обитания, о том, каким путем они до­стигли Японии, и о том, по какой причине они туда от­правились.

Культуры, достигшие триумфа в неравном состяза­нии между завоевателями и их жертвами, были под­вергнуты детальному анализу в работах превосходного историка Джереда Даймонда. Свои выводы он в доход­чивой форме изложил в книге «Пушки, бациллы и сталь». Даймонд пишет, что толчком к его исследованиям стал вопрос юноши в Новой Гвинее: почему европей­цам и американцам удалось стать успешными и богаты­ми? Преимущества победителей, исследуемые Даймон­дом, и исторические схемы, которые он отслеживает, автоматически высвечивают и причины исчезновения культур.

Даймонд убедительно доказывает, что различия меж­ду победителями и жертвами среди культур не связаны с генетическим неравенством интеллекта или иными врожденными признаками народов, в чем упорствуют расисты. Он утверждает, что, за исключением различий в сопротивляемости некоторым болезням, судьбы куль­тур не только не предопределены генетически, но даже и не зависят от генетического набора. Однако успеш­ные завоеватели исторически обладали принципиаль­ным преимуществом, которое автор именует биогеогра­фией. Предки победителей имели преимущество на старте, были особенно продуктивными земледельцами и скотоводами, производящими разнообразную пищу в количествах, способных поддерживать многочислен­ное и плотное население.

Многочисленное и плотное население - иными сло­вами, города - оказалось в состоянии содержать инди­видов и институты, занятые другими видами деятель­ности, нежели добывание пропитания. Города смогли содержать специалистов по производству орудий и ин­струментов, гончарному делу, судостроению и меновой торговле. Они смогли сформировать законодательство и внедрить его в жизнь, создать жречество для отправ­ления культа и его распространения, иметь специалис­тов по учету и вооруженные отряды для защиты и напа­дения.

По Даймонду, исходное определение причин несход­ства мощности культур сводится к географическому везе­нию. Согласно результирующему определению, основ­ные причины - это размерность и плотность населения, которые и определяют различия в технологической и ор­ганизационной специализации. Все эти факторы подда­ются количественной оценке. Такого рода анализ настолько удачно объяснял результаты столкновений, буше­вавших от Арктики до Океании, что Даймонд надеется на создание основы для подлинно научной истории челове­чества. Это должна быть серьезная, строгая наука, опира­ющаяся на факты, не менее солидные и измеримые, чем те, что лежат в основании физики или химии, и столь же надежные в прогнозировании будущих эффектов кон­фликтов. Ему казалось, что осталось связать лишь не­сколько свободных концов отдельных нитей.

Одним из разрывов нитей является вопрос, как куль­туры утрачивают память. Даймонду было нетрудно объ­яснить это следствием принципа «используй или от­брось». В качестве наглядного примера он взял тасманийцев, которые были почти полностью истреблены европейцами в XIX веке. Жители Тасмании ока­зались наиболее примитивным в техническом отноше­нии народом из тех, что отмечены в современной истории. Они не умели добывать огонь, у них не было бумерангов или палок для метания копья, не было ни узкоспециализированных каменных орудий, ни каноэ, ни швейных игл, и они не умели ловить рыбу. Но ведь в их родительской культуре на австралийском материке все эти технологии были! По-видимому, у тасманийцев все это тоже было десять тысяч лет назад, когда они за­селили остров, перейдя по исчезнувшему впоследст­вии природному мосту Один за другим тасманийцы ут­рачивали элементы своей культуры, потеря которых могла бы оказаться временной, будь у них связь с мате­риком. Но такой связи не было, и утраты оказывались тотальными.

Даймонд видел еще один разрыв, который, по его собственному признанию, мог разорвать это теорети­ческое построение. Согласно его логике, Китай и Месо­потамия, стартовавшие рано и длительное время имев­шие преимущество перед европейскими культурами, должны были бы сохранять все свое преимущество. Этого не произошло. Ни та ни другая из этих земель не дошла до дна Средневековья, но обе соскользнули в долговременный упадок и сравнялись по уровню разви­тия с Европой. Это, как и неотвратимый финал всех ве­ликих империй прошлого, доказывает, что самые силь­ные и успешные культуры могут обрушиться. Отличие этих случаев от катастроф побежденных аборигенных культур заключается в том, что гибель или затяжное па­дение ранее непобедимых и энергичных культур было вызвано нажимом изнутри, а не извне. Речь идет о вну­тренней порче, вызывающей фатальные ошибки выбо­ра, которые не были опознаны в то время, когда эти ошибки совершали, или даже достаточно быстро, что­бы успеть их исправить. Из-за массовой амнезии вре­мя, в течение которого коррекция возможна, истекает быстро.

Месопотамия, так называемый плодородный полуме­сяц между Тигром и Евфратом, куда традиция помещала библейский Эдем, в историческое время имела центром сказочный Багдад. Почти девять тысяч лет, начиная при­мерно с середины IX тысячелетия до н. э., почти всякая крупная инновация, позднее воспринятая древней Евро­пой, возникала или в самом «полумесяце», или в непосредственной от него близости: выращивание злаков; письмо; изготовление кирпича; каменная кладка и стро­ительное искусство; колесо; ткачество; изготовление ке­рамической посуды; ирригация. «Плодородный полуме­сяц» стал ядром самых ранних мировых империй: Шумера, Вавилона, Ассирии. Однако при всех, казалось бы, несокрушимых преимуществах дело в этом регионе пошло скверно. Теперь было бы абсурдом искать здесь мирового лидера производства продуктов питания. Се­годняшнее эфемерное богатство, основой которого яв­ляются лишь невозобновимые запасы нефти, едва прикрывает застарелую, фундаментальную бедность.

Как столь одаренный небесами регион мог утратить с вои давние преимущества перед Европой? Около 115 го­да Месопотамия была завоевана Римом и стала римской провинцией. Следующие восемнадцать веков «полуме­сяц» переходил от одного завоевателя к другому, пока не оказался в руках Британской империи и западных неф­тяных корпораций. При этом эпоха конфликтов все еще не окончена.

Даймонд утверждает, что преимущество Месопотамии было утрачено в силу экологического невежества. В древ­ности значительная часть «плодородного полумесяца» и Восточного Средиземноморья была покрыта лесами. Но чтобы получить больше пахотной земли и больше строительного леса и чтобы удовлетворить постоянную нужду » дровах для производства извести, леса вырубали быст­рее, чем те могли восстанавливаться. Лишившись защи­ты леса, долины начали засаливаться, тогда как интенсив­ная ирригация привела к накоплению соли в верхних слоях почвы. Чрезмерный выпас коз, угнетающий новую растительность, завершил разрушения. Как утверждает Даймонд, ущерб стал необратимым где-то около 400 года до н. э. То, что избежало уничтожения в прошлом, было истреблено в недавнее время. Последние леса в нынеш­ней Иордании были вырублены оттоманскими турками при строительстве железной дороги в преддверии Пер­вой мировой войны. В Южном Ираке подавляющая часть великих тростниковых болот с их сложной экологиче­ской системой растений, млекопитающих, птиц, насеко­мых и человеческих существ («болотные арабы» населя­ли эти места пять тысяч лет) пала жертвой проекта осушения, предпринятого в 1990-е годы Саддамом Хусей­ном по политическим причинам, создав еще одну пусты­ню, искрящуюся кристаллами соли.

Северная и Западная Европа сравнялись с Месопота­мией, а затем и обогнали ее не потому, что европейцы оказались мудрее. Европейцам повезло жить в более ус­тойчивой среде с большим объемом осадков, ускоряю­щим рост всего, что произрастает. И еще потому, что они выращивали коров и овец, а не коз.

«Плодородный полумесяц» вместе с остальным Ближ­ним Востоком восстановил свое первенство - уже не в производстве пищи, а в науках - в период триумфа исламских империй. Ислам был наиболее успешным яв­лением с политической, военной, религиозной и культур­ной точки зрения, удерживая первенство с У1П до XV века - на западе через Северную Африку и Испанию, на восто­ке - до Центральной Азии. Научные знания исламского мира настолько опередили тогда Европу, что большин­ство научных и литературных трудов классической эпохи, которые получили в руки ученые Ренессанса, были переведены на латынь с греческого и арабского языков. Это исламские ученые заново перевели их на латынь для ученых христианского мира Европы. В эту эпоху наша европейская культура получила от ислама удобные знаки, которые мы называем арабскими циф­рами, без которых наши математики не могли бы до­стичь результатов в исчислении и доказательстве. Арабские цифры возникли в Индии и «плодородном полумесяце», и именно он был родиной самого ориги­нального и могучего дополнения к ним - нуля. Первое известное в Европе применение нуля встречено в ис­панском манускрипте, датированном 976 годом; счита­ется, что это латинский перевод багдадского первоис­точника.

Даймонд не углубился в обстоятельство повторного омертвления культуры в «плодородном полумесяце». Другой ученый - Карен Армстронг определила точку не­возврата 1492 годом, когда Фердинанд и Изабелла, в сво­ем стремлении очистить свое царство от мусульман, ев­реев, христианских еретиков и прочих неверных, изгнали мавров из Испании - последнего плацдарма ис­лама в Европе. С тех пор и до начала XIX века Месопота­мия сознательно предпринимала усилия для того, что­бы отгородить себя от влияний внешнего мира.

Культурная ксенофобия часто является следствием того, что культура утратила жизненную силу. Кто-то удачно назвал добровольную самоизоляцию оборонным сознанием. Армстронг характеризует такое сознание как сдвиг от логоса, то есть разума, с его духом, обра­щенным в будущее, всегда жаждущим знать больше и расширить зону компетентности и контроля над сре­дой, к мифу, означающему торжество консерватизма, обращенного в прошлое, ища в фундаментальных пред­ставлениях опору и источник мировосприятия.

Оборонное, или фундаменталистское, сознание не только отгораживается от динамики влияний, генериру­емых вовне, но и - в качестве вторичного эффекта - пе­рестает влиять на внешний мир. К счастью для нашей культуры, прежде чем Месопотамия окончательно за­крылась, некоторые из ее одаренных ученых с наиболее открытым сознанием бежали в Италию, где присоеди­нились к Везалию и другим предвестникам Просвеще­ния, ведущим собственные битвы с духовным и интел­лектуальным фундаментализмом. Ученые - беглецы из Месопотамии содействовали превращению университе­та в Падуе в ведущий центр разума в то самое время, ког­да европейская культура нуждалась в освобождении от оглупляющего предрассудка, будто все ценные мысли уже высказаны, а новые идеи, вроде той, что земля на целые эпохи древнее, чем утверждает миф, не нужны и опасны.

Большинство из тех преимуществ, какими распола­гал «плодородный полумесяц», было и у Китая; к тому же там выпадало больше осадков. Средневековый Китай удерживал первенство дольше. Большое число и высо­кая плотность населения создали там предпосылки для технологического лидерства. Среди множества ново­введений были выплавка железа, компас, порох, бумага, печать с помощью наборных литер, ветряная мельница, бумажные деньги, фарфор и несравненного качества шелковое производство. В начале XV века Китай правил морями, посылая грузовые суда (так называемый Золо­той флот) к африканскому берегу через Индийский оке­ан задолго до того, как Колумб пересек Атлантику. Золо­той флот насчитывал сотни кораблей, каждый из которых достигал в длину ста двадцати метров. Совокуп­ность корабельных экипажей этого флота составляла двадцать восемь тысяч моряков. За много веков до того, как Королевский флот Британии научился бороться с Цингой в долгих плаваниях с помощью лимонного сока, китайцы решили проблему, снабжая каждый корабль за­пасом сушеных бобов. Их проращивали по мере надоб­ности - ростки были первоклассным источником вита­мина С.

Даймонд задался вопросом: почему китайские море­ходы не колонизовали Европу до того, как три порту­гальских суденышка Васко да Гамы начали колонизацию Восточной Азии? Почему китайские моряки не колони­зовали западное побережье Америки? Как получилось, что Китай уступил технологическое первенство ранее столь отстававшей от него Европе?

В сложно организованной культуре Китая потеря огромных верфей отозвалась на всем экономическом механизме, задев при этом множество областей деятель­ности; не меньшее влияние оказала утрата дальней экс­портно-импортной торговли. Застой Китая начался в 1433 году с «бури в стакане воды». Как отмечает Дай­монд, более глубокой причиной, чем придворные ин­триги, было то, что Китай был прочно сцеплен полити­чески: единственное решение могло остановить движение флотилий во всей стране. Он подчеркивал контраст: после того как Колумба отверг герцог Анжуй­ский, затем король Португальский, затем герцог Медины-Сидона, затем граф Медиа-Чели, он, наконец, нашел свой счастливый шанс у Изабеллы и Фердинанда Ис­панских. Политическая раздробленность Европы и со­ответственно децентрализация принятия решений создали для Колумба и для других исследователей прин­ципиальную возможность, которой были лишены море - чоды в куда более богатом и технически лучше оснащен­ном Китае. Единство, как и множество других вещей, хо­рошо в умеренных размерах. То же можно сказать и о раздробленности решений. В 1477 году когда в Китае была предпринята отчаянная попытка возродить транс­океанскую торговлю, всего лишь заместитель министра обороны не только запретил это, но и повелел уничто­жить все документы, относившиеся к прежним замор­ским экспедициям. Он назвал эти тексты фальшивыми преувеличениями по поводу вздора, которого не видели глаза и не слышали уши. Он заявил, что корабли не при­возили ничего лучшего, чем бетель, стволы бамбука, ви­ноградное вино, гранаты, яйца страусов и прочая ерунда. Утрата карт, лоций и архивных записей привела к тому, что всякий интерес Китая к внешнему миру угас, а эпоха путешествий завершилась.

Неудачный выбор Китая при всей его случайности нанес двойной удар: технологическое отставание допол­нялось оборонным сознанием. В случае Китая мифом, которому уступили логос, стало конфуцианство - интел­лектуальное и социальное наследие, состоящее из дав­них заветов. Считалось, что оно содержит в себе все не­обходимые правила поведения человеческих существ между собой и с окружающей средой.

Осуществленный Даймондом анализ, элегантный и точный, пока действующими факторами являются гео­графия и климат, растения, животные и бактерии, даже демография, немедленно утрачивает четкость и надеж­ность, как только возникает вопрос о решениях, прини­маемых людьми. При этом, как признает сам автор, на­ука истории человечества была бы полным абсурдом, ес­ли оставить в стороне поведение человека. Его теория объясняет большинство результатов столкновений меж­ду победителями и побежденными в культуре. Но я пола­гаю, что он зря ограничил силу собственных доводов тем, как поставил ключевой вопрос: каковы преимуще­ства, позволившие победителям одержать верх над по­бежденными?

Что если вывернуть вопрос наизнанку и спросить: что приговорило побежденных? Ответ на подобный во­прос, сформулированный в форме принципа, звучит примерно таким образом: проигравшие сталкиваются с таким надломом, с таким сломом обстоятельств, что их институты не могут адаптироваться к нему адекватным образом, теряют связь с действительностью и распада­ются. Так сформулированный принцип оставляет место переменам и даже рывкам, которые порождаются изну­три культуры, наравне с теми, что привносятся извне.

Известным примером изменений, привнесенных из­вне, служит отъем земель у охотничьего сообщества. В ре­зультате этого захвата в культуре были утрачены как практика, так и предания об удачной охоте. В 1994 году се­мидесятилетний житель Форт-Юкона, старейший в пре­имущественно индейской группе, объяснял: «Наша мо­лодежь пристает ко мне, чтобы я рассказал о прежней жизни охотников. Они думают, что это замечательно, просто здорово вновь вести такую жизнь вместо тех скучных занятий, к которым их готовят в школе. Они не могут понять, каким тяжким и ненадежным делом была охота. Они знают слишком мало, чтобы выжить в лесу».

Примером рывка, порожденного изнутри, служит пе­решедший за критическую черту отлов трески, оставив­ший в конце концов без работы рыбаков из городков Ньюфаундленда. Одни приспособились, занявшись до­бычей камбалы и крабов (столь же чрезмерной), другие мили на фабрики (почти во всех случаях недолговечные предприятия, организованные и субсидированные провинцией). Другие, особенно из числа молодежи, пере­брались в иные канадские города. Третьи пережидают кризис, живя надеждой, что до них дойдет богатство, порождаемое нефтедобычей на морском шельфе. Еще не забыто, как ловить треску, но будет забыто непремен­но, если не восстановятся рыбные ресурсы. Но на это после десятилетнего моратория на отлов не указывает ничто.

Рывки извне и изнутри не отличаются сколько-нибудь радикально. Иные оптимистически полагают, что если дела пошли хуже, то вскоре они пойдут лучше только по­тому, что маятник качнется в обратную сторону. Когда культура функционирует как целостность, маятник не­редко и впрямь движется в противоположную сторону, формируя обратную связь. Корректирующая стабилиза­ция является одной из важнейших функций демокра­тии, которая характеризуется обратной связью с прави­тельством, присущей как протестному, так и лояльному власти электорату. Стабилизация является следствием и тех коммерческих инноваций, которые через рыноч­ный механизм сдвигают производство и потребление в сторону от ресурсов, снижающих доходы из-за своей высокой себестоимости, к другим видам сырья или иной локализации производства.

Однако могущественные персонажи или группы, интерес которых заключается в предотвращении адап­тивных корректировок, имеют в распоряжении много способов для искажения саморегулирующих стабилиза­торов. К примеру, посредством целенаправленных суб­сидий или через удержание монополии. Или обстоя­тельства таковы, что распаду культуры позволяют достичь такой стадии, когда рывок, необходимый для коррекции, кажется более опасным, чем сползание вниз. Гиббонов «Упадок Римской империи» полон при­мерами скользящих перемен, постепенно разрастав­шихся до чудовищных размеров, когда ничего уже нель­зя было изменить. Так, скажем, нехватка денег в римской казне, чему были свои экономические причи­ны, не позволяла вовремя и в полном объеме выдавать жалованье легионам, и элитные гвардейские части узур­пировали возможность избирать императоров в надеж­де на улучшение собственного положения. Это наруши­ло упорядоченность и преемственность управления, включая формирование бюджета легионов. С ходом вре­мени беспорядок нарастал. За полвека с 235 по 284 год в Риме было двадцать восемь императоров, провозгла­шенных армией. И все, кроме одного, были убиты гвар­дией или заговорщиками. Римские институты, включая сенат и дипломатическое ведомство империи, оказались втянуты в этот порочный круговорот или через гибельные подвижки в своей структуре, или за счет коррумпированности.

Человеческая сторона упадка Рима изучена в мель­чайших деталях, и главное, что из этого можно заклю­чить: все связано со всем. И не только во временной последовательности, но и причинно-следственными связями. В случае самонавязанного застоя в Китае, став­шего результатом политических дрязг, тоже следует иметь в виду осложняющее обстоятельство: все связано со всем. Следует добавить и то, что даже в грамотном, сконцентрированном вокруг архивов обществе, каким был средневековый Китай, время для корректировки культуры имеет конечную продолжительность: культура обитает по преимуществу в головах людей и в примерах действий человека, тем самым она зависит от естествен­ной смертности. Тысячи деталей, относившихся к ко­раблестроению, оснастке судов, навигации, ведению торговых операций, были вложены в создание, финан­сирование и распоряжение Золотым флотом. Когда люди, квалифицированно руководившие этим чудом ор­ганизации, вымерли, культурные компетенции неизбеж­но должны были последовать за ними.

Люди привыкают к потерям (к счастью, иначе жизнь была бы нестерпима) и принимают отсутствие чего-либо как факт. Наверное, так случилось и с китайскими замор­скими путешествиями. В Северной Америке каких-то двадцать лет назад часто можно было слышать, как лю­ди, запирающие двери, чтобы ненадолго уйти из дома, говорили, что никак не могут привыкнуть это делать. Те­перь такое замечание услышать нелегко. Люди, которые не нуждались в том, чтобы запирать двери, почти уже вы­мерли. Теперь утрачивается сама память о том, что не­что было утрачено. Восстановить это чувство безопасно­сти невозможно, учитывая, что все связано со всем: нелегальная торговля наркотиками, коррумпирован­ность полиции, расизм, нищета, недостаточное образо­вание, воровство и грабеж. Единственная причина мое­го знания о том, что безопасность при незапертых дверях реально возможна - я с изумлением обнаружила это во время поездки в Токио, Киото и Осаку в 1972 году.

Упадок одного из фундаментальных институтов куль­туры ослабляет все другие институты, усиливая правдо­подобность того, что и они падут. С каждым таким обва­лом дальнейший распад культуры становится все более вероятным, пока вся ослабленная конструкция не обру­шится с грохотом. Благотворная коррекция не гаранти­рована.

Культуру невозможно спасти, если стабилизирующие силы разрушаются или не отвечают сложности задачи. Вот чего я опасаюсь применительно к нашей собствен­ной культуре и что стало причиной для написания этой книги-предостережения в надежде на то, что время для корректирующих действий еще есть. Каждая успешная корректировка положительно воздействует на другие действия, придавая связям внутри культуры благотвор­ный характер.

В пяти главах я вычленяю пять опорных столпов на­шей культуры, которые позволяют нам сохранять равно­весие, и рассматриваю факторы, которые, как мне ка­жется, служат зловещими знаками их упадка. Они теряют соответствие самим себе, так что мы опасно близко подошли к утрате памяти и культурной устойчи­вости. Эти пять столпов культуры:

Сообщество и семья ~ они так тесно взаимосвязаны, что их нельзя рассматривать по отдельности.

Высшее образование.

Эффективное функционирование науки и техники, бази­рующейся на науке (они также взаимосвязаны неразрыв­ным образом).

Налоги и инструменты управления, имеющие непосредст­венное отношение к нуждам и возможностям их удовле­творения.

Самооздоровление профессиональных сообществ.

Может показаться странным, что я не выделяю столь очевидные беды общества, как расизм, варварское раз­рушение окружающей среды, преступность, недоверие избирателей к политикам (и соответственно низкая выборная активность), наконец, расширяющаяся про­пасть между богатыми и бедными одновременно с раз­мыванием среднего класса. Почему я решила сосредоточиться на этих бедах? Конечно же, эта пятерка ука­зывает на серьезность разрывов в культуре. Возможно, я ошибаюсь, но полагаю, что вторые пять бедствий яв­ляются симптомами упадка тех пяти, что я избрала для обсуждения. Более того, немало североамериканцев уже признали эти опасные провалы и делают попытки сконцентрировать внимание на их осмысленной коррекции.

Полагаю, что слабость, которую я усматриваю в пяти столпах, распознана недостаточно. Эти опоры принци­пиальны для устойчивости культуры, и они предатель­ски ветшают. Tie меньше внимания могут заслуживать и иные институты, которые несомненно проявятся, если мы будем продолжать безоглядно дрейфовать, легкомыс­ленно не обращая внимания на основу благополучия на­шей культуры. Мне остается лишь принести извинения за то, что я не столь разносторонне эрудированна, как следовало бы тому, кто пытается взять на себя такую от­ветственность: придать хотя бы слабый импульс стаби­лизирующим коррекциям. Надеюсь, что читатели при­мут эту ответственность на себя. Культура представляет собой обширное и устойчивое целое, и ее трудно откло­нить от ошибочного пути, если она на нем утвердилась. Вслед за обсуждением упадка пяти столпов культуры я постараюсь выдвинуть практические предложения о том, как развернуть вспять некоторые из заскорузлых отклонений.

В заключительной главе я возвращаюсь к структурам Средневековья, чтобы поместить их в более широкий контекст, чем тот, что уже знаком нам. И хотя главы по­строены как собрание предупреждений, книгу не следу­ет трактовать как попытку пророчествовать. Жизнь полна неожиданностей, в том числе и хороших: за ними открываются непредвиденные благотворные последст­вия. Пророчества нужны или тем, кто настолько не знаком с историей, чтобы осознавать сам факт своего невежества, или же шарлатанам. Люди не могут рассчи­тывать на чудесную помощь свыше по определению; по большей части мы устраиваем себе ложе на подстилке, которую создает наша же культура.

К счастью, соседние культуры могут приходить на по­мощь друг другу, в том числе через гостеприимство к беглецам и интерес к их образу жизни. Так случалось не­редко. Я упоминала пример замечательной помощи, ко­торую наши предки неожиданно получили от культуры месопотамского «полумесяца», когда та сама оказалась в глубоком кризисе. В следующих главах я ограничила ана­лиз Северной Америкой только потому, что это культу­ра, которую я знаю лучше всего. Однако ее прародитель­ницей явилась культура Западной Европы, имеющая много ветвей помимо североамериканского саженца. В числе наиболее беспокоящих меня вещей присутству­ет то, что беды, сходные с теми, что угнездились в США и Канаде, просматриваются и в других ветвях Запада - даже если это не столь заметно. Быть может, наиболь­шая польза моих предупреждений состоит в том, чтобы предостеречь общества, привыкшие усматривать в Аме­рике образец. Им неплохо бы взять паузу, осторожно и внимательно просеивать культурный материал, чтобы отличить то, что несет в себе конструктивное начало и жизнеспособность (или по меньшей мере безопасно), от того, что несет в себе разрушение и омертвление.