Как распрямить порочную спираль

Плотный клубок проблем, самопроизвольно тянущих друг друга вниз, обрастающий по пути все новыми про­блемами, пугает. Но ничего сверхъестественного в этом нет. Эти проблемы представляют собой понятные по­следствия понятных же ошибок и бедствий. Бездом­ность и дороговизна жилья, равно как и все, что с этим сопряжено, имеют понятные, отслеживаемые источни­ки в Великой депрессии 1930-х годов и в послевоенных годах. В 1930-е годы у людей не было средств на строи­тельство, тогда как во время войны и квалифицирован­ная рабочая сила, и строительные материалы были втя­нуты в решение срочных военных задач, а мирные потребности должны были подождать.

Другой заметной чертой этого пятнадцатилетия, которую помнят хуже, стало обветшание домов. Разуме­ется, и раньше было предостаточно ветхих хижин, не­крашеных подгнивающих стен или текущих кровель, ко­торые не чинили. Целых пятнадцать лет люди, которые в обычных условиях делали бы капитальный или хотя бы текущий ремонт, позволяли домам разрушаться.

У них не было иной возможности, так что островки раз­рухи быстро разрастались.

Основным способом преодоления разрухи для домо­хозяйств, по которым ударила депрессия, стал созна­тельный рост тесноты. Дешевое жилье под наем было в изобилии. На Манхэттене, где я тогда жила, не было ничего сложного в том, чтобы снять квартир) любой площади почти в любом районе. Так что стенографист­ка, зарабатывавшая двенадцать долларов в неделю, вместе с еще парой девушек столь же скромного до­статка могла выбирать из множества доступных по це­не квартир с одной или двумя спальнями, ванной ком­натой, кухней и гостиной. Выбор совершался раньше, чем исчерпывался список предложений. В 1941 году ситуация на Манхэттене изменилась. В этот раз агент по недвижимости смог предложить уже только три хо­роших варианта, а не двадцать или тридцать. Я была счастлива, когда перешла работать секретарем в ком­панию, торговавшую сталью, и стала получать пятнад­цать долларов в неделю. Сокращения предложения не было, повсюду в Америке была другая беда. Так, в Скрэнтоне с первыми признаками процветания опус­тело еще больше домов (включая весьма привлекатель­ные), чем даже в годы депрессии. В городе не было но­вых рабочих мест. Чтобы получить работу, тысячи скрэнтонцев отправились, как я, в Нью-Йорк. Еще больше уезжало в Бриджпорт в штате Коннектикут, или в район Балтимора, где они шли работать на мед­ные, сталепрокатные и другие заводы. Первые пересе­ленцы охотно подселяли к себе знакомых из Скрэнто - на, так что работодатели поспешили освободить целые ряды обветшалых домов, чтобы предоставить их ра­ботникам военных заводов.

Несмотря на затяжную экономическую стагнацию, в Скрэнтоне и подобных местах количество жилья под наем сокращалось, а цена его росла. На Манхэттене нам с мужем пришлось сдать по комнате двум приятель­ницам, что позволяло выдержать рост квартирной пла­ты. Одна из них, жена офицера флота, вскоре отправив­шегося на Тихий океан, отложила в сторону работу над диссертацией об истории инструментальной индуст­рии в Коннектикуте и начала обучать тонкостям кол­лективных договоров с работодателями фабричных работниц, приехавших с сельского юга. Другая, учи­тельница из Новой Шотландии, работала в сверхсе­кретной конторе канадской и британской разведок, ко­торая закупала все необходимое для разведчиков и служила американской базой для европейских взлом­щиков кодов и прочих гениев. Впрочем, она столь тща­тельно скрывала, где работает, что мы узнали кое-что об этом только лет через десять после войны, когда она заехала в гости. Тогда же мы не знали ни того, что она работала в небоскребе Рокфеллер-центра, ни ее рабо­чего телефона.

К концу войны нехватка доступного по цене жилья в Нью-Йорке и в других местах стала столь острой, а вы­селений стало так много, что это явно переросло в кри­зис. Общепринятых путей борьбы с ним было вырабо­тано три. Первый - установление потолка квартирной платы через постановления суда. Второй - расчистка трущоб и субсидирование жилищного строительства для ветеранов и других категорий людей, чьи доходы давали основания рассчитывать на включение в оче­редь. Третий - долговременная ипотека под низкие проценты, гарантированные правительством, чтобы расширить объем строительства односемейных до­мов для будущих владельцев. Второй и третий подхо­ды были опробованы в экспериментальном порядке в годы депрессии, почти остановлены в годы войны, а сразу после нее получили мощный импульс к расши­рению.

Установление потолка квартирной платы ограничи­ло алчность домовладельцев, и выселения за неуплату вовремя почти прекратились. Однако в целом такое ограничение оказалось контрпродуктивным, посколь­ку никак не затрагивало стержня проблемы: нехватки пристойно содержащегося доступного жилья - дефи­цита, который накапливался в течение пятнадцати лет депрессии и войны. Немало домовладельцев начали утверждать (когда обоснованно, когда нет), что сум­мы, собираемые с квартиросъемщиков, недостаточны для того, чтобы оплатить эксплуатационные расходы и выплачивать налог на недвижимость. Они стали за­брасывать свою собственность, оставляя ее разру­шаться. Эти дома разграблялись и все чаще заселялись продавцами наркотиков, что стало бурно развиваю­щимся городским феноменом.

Заброшенные здания в Нью-Йорке исчислялись ты­сячами. Они были расположены на участках, столь сильно пострадавших за годы депрессии и войны, что их владельцы сочли (ошибочно), что им никогда не восстановить их ценность в будущем. Одни прекрати­ли их ремонтировать, восстанавливать нарушенные конструкции и недействующие системы пожаротушения. Другие домовладельцы отыскивали лазейки в законе, разделяя, к примеру, большие квартиры на несколько маленьких, прозванных «квартирами ограничения рождаемости». Результаты недурно смотрелись в ста­тистике жилья, а суды признавали обоснованным по­вышение квартирной платы, что в целом повышало сборы с застройки. Однако это означало беду и утрату сообщества для выселяемых семей, дополнительно увеличивая необеспеченный спрос. Укрытая, но очень существенная добавочная цена ограничения квартир­ной платы формировалась за счет судебных издержек домовладельцев на борьбу с жильцами и их адвоката­ми (в ней домовладельцы выигрывали не всегда) и сбе­режений жильцов, затраченных на эту борьбу (они то­же выигрывали далеко не всегда). Такова была социальная цена превращения ранее мирных террито­рий в зону войны хищников с их жертвами.

Расчистка трущоб оказалась еще менее продуктив­ной. Первоначально этот подход казался совершенно оправданным: пятнадцать лет недостаточного ухода за жильем жестоко сказались на его состоянии, и эффек­ты были в полном смысле слова очевидными. Как обычно, политики и планировщики утверждали, что кварталы, предназначенные к сносу, будут застроены «здоровыми, безопасными и пристойно выглядящи­ми» многоквартирными домами. Ориентация на рас­чистку получила мощную поддержку от банков, начав­ших обводить такие районы на плане города «красной чертой». Это означало отказ кредитования под залог недвижимости - не по причине некредитоспособности заявителей и даже не из-за состояния самих зданий, а только потому, что постройки оказались на террито­рии, предназначенной к сносу. К жилищному голоду добавился кредитный голод. «Красная черта» внесла свой вклад в расширение зоны домов, заброшенных их хозяевами.

Теоретически люди, выселенные из домов в связи со сносом трущобных кварталов, должны были быть пе­реселены в новые, субсидируемые жилые дома. Если только (и до тех пор пока) их доходы отвечали уста­новленному стандарту. Действительность обычно оказывалась иной. Планировочные шаблоны и архи­тектурная мода того времени настаивали на желатель­ности свободных, открытых пространств между дома­ми. Поэтому в новых постройках было меньше квартир, чем в уничтоженных домах. Между отселени­ем из прежних домов и завершением строительства новых могло пройти несколько лет. В тот период, ког­да жилой фонд сокращался в объеме, а не возрастал, для отселения нередко использовали районы, очер­ченные «красной чертой», а то и просто заброшенные строения. Отселенных помещали туда как временное население второго сорта, что вело к ускоренному раз­рушению и построек, и сообществ - физическому и со­циальному.

Когда новые, замещающие дома наконец были пост­роены, они не оправдали надежд ни в материальном, ни в социальном отношении. Эти жилые комплексы были так плохо размещены в пространстве, так плохо спроектированы, так самовластно управлялись и на­столько не годились для того, чтобы там могло сфор­мироваться здоровое соседское сообщество, что люди, получавшие такой шанс, старались выехать из них как можно быстрее. Снос взрывом огромного печально знаменитого комплекса Прют-Айгоу по распоряжению властей Сент-Луиса стал эффектным символом прова­ла программы расчистки трущоб. К середине 1990-х годов в США ежегодно сносили порядка одиннадца­ти тысяч квартир субсидированного жилья для бед­ных - при том что строили лишь около четырех ты­сяч новых квартир в год. Попытки реконструкции вместо сноса иногда предпринимались, но редко име­ли успех.

После 1949 года атаки властей на идею доступного многоквартирного жилья усилились, воплотившись в форму массового сноса недорогих домов. Задачей программ сноса было расчистить место под много­этажную застройку, рассчитанную на категории жильцов со средними и высокими доходами. После 1956 года к целям прибавилось сооружение хайвеев, субсидируемых из бюджета. И тот и другой вариант в первую очередь нацеливали на снос трущоб. Подчас они представляли собой настолько привлекательное место с такой интенсивной жизнью сообществ, что облагораживание удавалось осуществить за счет соб­ственных сбережений и программ деятельного учас­тия жителей в ремонте и реконструкции. Однако са­ма возможность такого развития событий упорно не признавалась финансистами - авторами «красной черты» и городской бюрократией. Очень часто жите­лям приходилось вступать в затяжную борьбу против объединенного фронта девелоперов, филантропов, архитекторов, бюрократов всех уровней и выборных чиновников. Жители обычно терпели поражение в этой битве.

В 1960-е и в начале 1970-х годов на рынок жилья вы­шли многочисленные молодые семьи. Но инфляция, на­ступившая с концом вьетнамской войны, вновь подняла цены на дома и процентную ставку по кредиту за грань доступности для бедных.

Третий из названных подходов - поддержка строи­тельства односемейных домов через низкопроцентные схемы ипотеки - оказался единственным вариантом публичной политики, в результате которого жилой фонд существенно вырос. Однако и здесь увеличение жилого фонда не означало доступности для работаю­щих бедных, инвалидов и получателей социальной по­мощи. Стандарты и правила, непременно связанные с получением льготного ипотечного кредита, подтолкну­ли разрастание пригородов. Дополнительно этому спо­собствовали местные правила зонирования[9]. Такое раз­растание и его последствия обходятся очень дорого. Не приходится удивляться тому, что масштаб бездомности в Северной Америке существенно вырос. Выросло и число семей, которым не хватает денег на еду и одежду после того, как они выплатили половину или больше совокупного дохода ради сохранения крова над голо­вой. Последствия полувековой разрушительной жи­лищной политики очевидны.

Заслуживает внимания еще один кусочек головоломки. Возможно, именно в нем содержится ключ к поиску лекар­ства. Почти без исключения в США и Канаде земля, по­глощаемая разрастанием пригородов, являлась собствен­ностью традиционных семейных фермерских хозяйств. Многие фермерские семьи были не в состоянии обеспе­чить себе достойную жизнь работой на земле. Особенно если зачесть в ее себестоимость свой собственный беско­нечный и тяжелый труд. Капитальные затраты на приоб­ретение техники и прочие операционные затраты всегда держали их в долгу или под угрозой неуплаты процентов вовремя. Цены на зерно в урожайные годы оказывались столь низкими, что едва покрывали производственные затраты: ведь преображение сельского хозяйства приве­ло к росту капитальных вложений и снижению продаж­ной цены продукции. Когда фермер становился слиш­ком стар, чтобы продолжать работать, ни среди детей, ни среди других наследников все чаще не находилось тех, кто хотел бы взвалить на себя тяготы фермерского хозяйства. Они уже были знакомы с иным образом жиз­ни, менее рискованным и не столь тягостным.

Продажа фермы становилась разумным выходом, го­раздо лучшим, чем ее продажа за долги. Продажа давала возможность не только расплатиться по долгам, но и обу­строить гнездышко на старость лет: часть денег можно было потратить на приобретение домашней техники, сберегающей силы женщин, на то, чтобы позволить жен­щинам не работать, вести домашнее хозяйство, или на от­крытие собственного бизнеса. Более того, продажа зем­ли могла обеспечить средства на обучение детей и внуков специальностям, дающим приличный доход. Таким обра­зом два, а то и три поколения фермерской семьи со своей землей вступали в постаграрную фазу экономики.

Если ферма находилась вдалеке от города, развивав­шего свою пригородную зону, в роли покупателя, как правило, выступало крупное предприятие, владельцы и менеджеры которого, очень далекие от сельскохозяйст­венных работ (разве только как хобби), стремились рас­ширить распашку земли. Если же ферма оказывалась на границе крупного города, лучшее предложение следова­ло от девелоперов пригородного развития. Расползание пригорода по определению не относится к интенсив­ным формам землепользования. Но уж точно такое использование земли более интенсивно, чем сельское хозяйство. Уже только поэтому цены за акр были доста­точно высоки, чтобы семейные фермы охотно или даже с энтузиазмом продавали свою землю девелоперам, кото­рые намеревались вывести ее из сельскохозяйственного оборота. В данном случае и фермеры, и девелоперы ре­шали свои проблемы по схеме обоюдного выигрыша. Под этим давлением зеленые пояса, которые, как неког­да планировалось, должны были окружать город, сдер­живая его рост в пространстве, а также земля, по преж­ним схемам отведенная под сельскохозяйственные нужды, ускоренно таяли. Только в случае прямой прода­жи фермерской земли общественным организациям или дарения организациям природоохранным были сохра­нены фрагменты прежнего сельскохозяйственного ланд­шафта вблизи крупных городов. Беспрецедентная роскошь для общества - вывести такие площади из агро­оборота. Однако перемены в технологии дали возмож­ность трем или четырем процентам населения произво­дить достаточно продукции для остальных девяноста шести процентов, и это экономически вполне оправды­вало перепрофилирование земель семейных ферм. Тео­ретически неэкономное использование земли стало ре­зонным, поскольку она теперь использовалась хотя и иначе, но более интенсивным образом.

Расползание пригорода может стать менее затрат­ным только в том случае, если интенсивность земле­пользования будет повышена. Если это случится, то ны­нешнее распространение города в пространстве окажется переходной стадией: между аграрной фазой использования земли и фазой настолько высокой плот­ности ее использования, что это позволит содержать об­щественный транспорт, формировать жизнеспособные соседские сообщества, снизить зависимость от автомо­биля и преодолеть нехватку доступного жилья. Однако что за нажим может сделать интенсификацию разраста­ния пригородов не только возможной, но и необходи­мой? Такую силу не надо создавать искусственно. Она бы скорее всего оказалась ничуть не лучше, чем политика сдерживания квартирной платы, «красной черты» и сноса трущоб - то есть типичным социальным констру­ированием, результатом которого непременно станови­лись рост бездомности и гибель сообществ.

К 2011 году людям первого поколения послевоенного беби-бума исполнится шестьдесят пять лет. Многие из тех, кого до тех пор не выбросит на обочину сокраще­ние или банкротство корпораций или страсть реформи­рованного управления к экономии любой ценой, пред­почтут выйти на пенсию. В 2015 году родившиеся в 1950-м, который был пиком беби-бума, составят своего рода «цунами» кандидатов на пенсионный статус. За этим последуют еще шесть лет «потопа». Многие, если не большинство, рассчитывают на превращение своей основной собственности - своих домов и участков - в ком­фортные семейные гнезда или на обращение их в фонд образования (вернее, приобретения дипломов) для сво­их внуков.

Вполне возможно, что стоимость домов будет расти беспредельно. Это требует специального планирова­ния. В марте 2003 года «Нью-Йорк тайме» цитировала Лайла Грэмли, в прошлом управляющего Федеральным резервным фондом. Он утверждал, что Алан Гринспен, председатель фонда, обладает возможностью снизить ставку по ипотеке на тридцать лет до 2,5 процента го­довых и удерживать ее на этом уровне. Журналист ос­торожно подчеркнул, что если такая политика будет длиться долго, она вызовет «волну приобретения и банковской перезакладки домов, которая толкнет вла­дельцев к тому, чтобы обращать свои дома в наличные деньги... Но такие легкие деньги не сделают ничего для оживления бизнеса». Другими словами, пузырь цен на жилье может надуваться еще долгое время. Но даже если, как утверждает Грэмли, стоимость пустующих квартир в кондоминиумах растет и в США, и в Канаде, а в Лондоне отмечено падение квартирной платы, все­го этого не достаточно для того, чтобы сократить не­хватку жилья для бедных. Скорее мы видим сигналы то­го, что спрос и предложение начинают сближаться. В любом случае, раньше или позже, этот пузырь лоп­нет, что неотвратимо случается со всеми пузырями спе­кулятивного характера, где давление не обеспечено со­измеримым ростом экономики в целом. Жилищный пузырь лопнет, будь то до или во время нарастания вол­ны выходов на пенсию. И в целом ряде мест сила, дви­жущая интенсификацию землепользования в пригоро­дах, станет неодолимой. Когда владельцы пригородных домов и земли обнаружат, что их собственность более не в состоянии пассивным образом увеличивать их со­стояние и что ее можно заставить активно работать, они несомненно отвергнут правила зонирования и про­чие нынешние ограничения.

Большинство владельцев пригородных участков, ощутив это давление, конечно же, продадут и дома и землю девелоперам, которые захотят использовать их более интенсивно путем строительства многоквартир­ных домов, недорогих кондоминиумов и построек мало­го бизнеса - того, что будет обещать наибольшую отдачу на рынке. Иные из более предприимчивых владельцев сами перестроят свои дома в недорогие квартиры под наем. Третьи обнаружат, что их участок позволяет пост­роить еще два-три небольших дома позади старого, в один из которых они предпочтут перебраться сами, за­одно сократив объем работ по уборке и поддержанию хозяйства. Это высвободит их прежний дом и его гараж для сдачи внаем другой семье, для обустройства малень­кого пансиона, парикмахерской, конторы обществен­ной организации или офиса юриста, поскольку потребу­ется оформлять множество новых договоров. Здесь усматривается великое множество функций: художест­венные студии, маленькие детские сады... Когда менее предприимчивые соседи обнаружат, что такого рода эксперименты дают доход, они скорее всего будут под­ражать пионерам. С точки зрения интересов общества было бы предпочтительно, чтобы владельцы домов са­ми осуществили интенсификацию использования своих участков. Их изобретательность позволит в большин­стве случаев обойтись без сноса вполне пригодных к использованию построек, к чему так тяготеют девело­перы. Это повысит разнообразие новых услуг и позво­лит добиться гораздо большего очарования застройки в целом.

Даже дороги могут вписаться в схемы интенсифи­кации. Не все дороги являются истребителями сло­жившихся сообществ, как это произошло в Северной Америке и в странах, подпавших под влияние амери­канских схем планирования автострад. Некоторые дороги-улицы знамениты тем, как они обогащают жизнь сообществ, обеспечивая частый, необязательный и скорее приятный контакт людей лицом к лицу. И в Се­верной Америке мейн-стрит, главная улица, исполняла эти функции. Однако оказалось, что ее легко превра­тить в унылый, монотонный инструмент истребления сообщества.

Другой тип дороги - бульвар - способен обеспечить весь спектр потребностей квартала в перемещении: тротуары, параллельные им дорожки для велосипеди­стов и роллеров, полосы для общественного транс­порта и отдельные полосы для автомобильного транзита и местного движения. Многофункциональные бульвары в Северной Америке почти не известны. А те, что есть, как правило, являют собой не более чем тени того, чем они могли бы быть. Однако в других странах, особенно средиземноморской культуры, буль­вары остаются местами, куда с удовольствием устрем­ляются люди после окончания рабочего дня: повидать соседей, переговорить со знакомыми, узнать новости, посидеть, беседуя, за кофе или пивом, поглядывая на эту переменчивую сцену, включая детей, играющих на тротуаре. Жители городов и городских кварталов в большей части мира осознают, что бульвар представ­ляет собой стержень бытия их сообществ. Хороший бульвар всегда обсажен деревьями по краям и по оси, поскольку главной заботой хорошего ландшафтного архитектора было и остается создание привлекатель­ного окружения для пешехода.

Транспортные инженеры Северной Америки нало­жили запрет на деревья по кромке бульвара и на боко­вые полосы для местного движения. Жертвы уличного движения и впрямь столь многочисленны, что разумно отдавать приоритет безопасности. Но, собственно, от­куда эксперты, преподаватели и учебники знают, что деревья и прочее оснащение бульваров опасны? Они и не знают - утверждают авторы «Книги бульваров», об­ширного исследования, проведенного в США, Фран­ции, Испании, Португалии, Италии, Индии, Вьетнаме, Австралии и Латинской Америке. Авторы исследова­ния изучали дорожные происшествия и их причины, выявляя ошибки пространственных решений. Они об­наружили, что по всему миру у бульваров очень достой­ная хроника по всем видам перемещения. Читатель предыдущих глав уже не должен удивляться тому, что, рыща повсюду, авторы исследования не обнаружили свидетельств, которые говорили бы в пользу рекомен­даций против создания бульваров, данных американ­скими дорожными инженерами и входящих в качестве основы в упражнения для студенческих учебников. Этот запрет опирается исключительно на застарелую ничем не подтвержденную догму.

Представляя проектные схемы чиновникам от транспортных систем, мы часто слышали от них, что тот или иной вариант небезопасен. Когда мы их спра­шивали, откуда им это известно, они не могли назвать источник своей уверенности. Когда мы начинали собст­венные изыскания, нам нередко говорили, что относи­тельно тех или иных улиц есть исчерпывающая инфор­мация о дорожных происшествиях. Но, к сожалению, информацию относительно безопасности обычно най­ти не удавалось... Что лежит в основе убежденности в том, что бульвары более опасны, чем другие улицы? Нам еще предстоит найти удовлетворительный ответ на этот вопрос.

Авторы пришли к заключению, что тонкой субстан­цией, из которой происходит безапелляционная убеж­денность в «еретичности» бульваров в связи со слож­ностью и многоканальностью движения по ним, явля­ется лишь одна догматическая вера. Бульвар без запол­няющих его людей стал бы, конечно, очередной формой растраты средств и разочарованием для ожи­даний. Однако вполне возможно, что ранее разрежен­ный пригород обретет достаточную плотность, чтобы наполнить бульвары прохожими - по делу и без дела и пассажирами общественного транспорта. Нужно лишь проявить достаточно человеческой энергии, чтобы пролоббировать создание бульвара вместо очередного отрезка отчужденного и куда более опасного для людей хайвея.

Тем, кому нравятся пригороды такими, какие они есть сейчас, кто хочет передать их потомкам в нетрону­том виде, не понравится увеличение плотности и рас­ширение функций, как бы эти люди ни приветствовали «сложное развитие» в теории. Вновь резонно вернуться к фермерам, продававшим свою землю - нередко они де­лали это с горьким чувством, потому что любили свои поля, рощи, ручьи и лес. Они сдались, когда эти люби­мые владения больше не могли ни обеспечить им до­стойную жизнь, ни оправдать труд, в них вложенный. Стареющие жители пригородов, обладающие достаточ­ными средствами, чтобы удержать во владении их люби­мые дома, гаражи, подъездные дорожки и лужайки, бу­дут с болью воспринимать перемены, которые принесет с собой уплотнение среды. Особенно в том случае, если среди новых жителей, новых предпринимателей, учите­лей и учеников будут иммигранты из Азии, с Ближнего Востока, из Африки, Латинской Америки и родных городов, что более чем вероятно. Рождаемость в приго­родах, как правило, недостаточна, чтобы обеспечить не­обходимое уплотнение застройки. В некоторых приго­родах большинство домовладельцев будет во что бы то ни стало поддерживать статус-кво. Такие «крепости» за­стынут во времени, и в будущем их будут осматривать как своеобразные музейные экспозиции XXI века. Такие же, как замершие в истории викторианские городки XIX века, которые нам так нравятся. Когда викториан­ская архитектура вышла из моды, ее было принято объ­являть уродливой. Почти сто лет затем к ней относи­лись в лучшем случае с безразличием, а в худшем - грубо. Только потом ее шарм был открыт заново. Вполне мож­но ожидать, что такая же судьба ожидает «заморожен­ные» пригороды.

Рассказы о провалах обычно утомляют. Но видимые с расстояния - исторического, географического или эмоционального, - они превращаются в занимательные истории. При взгляде в упор в них проступает слишком много деталей, каждая из которых не имеет качеств цельности. Такие кусочки обретают значение, только если их увидеть разом. Если уплотнение действительно сможет повысить качество пригородов как мест, где хо­рошо жить, работать, развлекаться, учиться и воспиты­вать детей, то успех будет зависеть не от абстракций вроде «уплотнения» или «умного роста», а от множест­ва утомительных частностей. Неверные мелочи с боль­шой легкостью оборачиваются огромной безобразной путаницей, которую трудно вынести. Обитателей при­городов, считающих, что перемены сомнительны, нельзя легко списать со счетов как эгоистических сто­ронников принципа NIMBY («только не у меня во дво­ре»). К их возражениям нужно прислушиваться, потому что ситуация может обернуться к худшему, а не улучшиться. Такое бывало слишком часто под флагом луч­ших намерений. «Бог в деталях» - как удачно сказал Мис ван дер Роэ.

Для того чтобы корректно преодолеть расползание пригородов, понадобятся новые правила. Но не такие правила, которые его породили. Здесь нам придется войти в столкновение с еще одним комплексом застаре­лых, хотя и плохо изученных инструментов и предполо­жений. Только в 1916 году зонирование закрепилось в культуре Северной Америки. Оно сформировалось в опоре на три базисные идеи:

- Высокая плотность городского пространства - это плохо.

- Высокая плотность застройки (число людей или количе­ство домохозяйств на гектар территории) - это плохо.

- Смешивать коммерческие и иные виды деятельности с

жильем - это плохо.

Все три принципа несли в себе отрицание города и городского образа жизни. Его авторами были утопис­ты и реформаторы, пытавшиеся посредством таких аб­страктных решений справиться с проблемами здравоо­хранения и «неупорядоченности». Все три по сей день остаются главными инструментами в руках планиров­щиков и специалистов по зонированию. Даже те, кто не отвергает город с его ценностями (или полагает, что не отвергает), продолжают пользоваться этими ин­струментами в качестве рамочных принципов форми­рования рукотворного окружения. Эти инструменты пригодны исключительно для создания расползаю­щихся пригородов. При этом они нередко плохо согла­суются между собой и их применение вызывает судеб­ные тяжбы.

Правила зонирования представляют собой нормы и инструменты, полностью игнорирующие формы дея­тельности, которые вызывают у людей гнев. Совершен­но необходимо нормирование, при котором разруши­тельные виды деятельности попали бы под запрет. Присутствие на слушаниях по конфликтам вокруг во­просов зонирования и планирования учит тому, что пе­ремены, вызывающие наибольшие опасения, связаны не столько с землепользованием и плотностью. В основ­ном опасения сконцентрированы вокруг вторичных по­следствий перемен. Страхи группируются по следую­щим категориям:

1. Шум от работающих машин и механизмов.

2. Неприятные запахи и другие виды загрязнения воздуха; загрязнение воды и токсическое заражение почвы.

3. Транзит тяжелых грузовиков и затруднение местного грузового трафика.

4. Разрушение пактов, привлекательных зданий, любимых видов, лесов, усложнение доступа к небу и солнцу.

5. Слепящие рекламные знаки и освещение.

6. Нарушение гармонии масштаба застройки.

Всякий обязательный кодекс опирается на фикси­рованные стандарты. Кодекс реализации проектов то­же должен опереться на стандарт. Допустимый уро­вень шума от машин и механизмов может быть исчислен в децибелах на фиксированном расстоянии от жилого дома или его участка, и для кодекса не име­ет значения, каким именно способом предприятие справится с тем, чтобы не допустить нарушения тако­го уровня. Запахи - особая проблема для кодифика­ции, поскольку обоняние так плохо исследовано, что нет объективных способов измерения интенсивности и качества запахов. Однако почти все мы без труда со­глашаемся по поводу того, что пахнет дурно. Запахи от сточных канав, гниющей пищи, стад животных, боен или химических предприятий вызывают яростные протесты. Напротив, ароматы от булочных, кондитер­ских или барбекю во дворе считают приятными, если только еда не подгорела. Наверное, лучше всего, если кодекс действий воспримет субъективные, но массо­вые представления о раздражителях обоняния. Давно существуют нормативы загрязнения воды и почвы, включая повышенную температуру сточных вод про­мышленных предприятий и ядовитые примеси, посту­пающие в грунтовые воды от засыпанных землей ста­рых свалок. Главным преимуществом кодекса строительной деятельности (особенно если он будет пересматриваться в свете появления новых техноло­гий) станет импульс к решению практических про­блем, которые традиционное зонирование пытается «решать» за счет ссылки всех, кто разрушает среду, в бедные и политически ущемленные части городов. Или с недавних пор - в беднейшие и политически сла­бые страны мира.

Насколько мне известно, те, кто протестует против слепящего света, совсем не выступают сторонниками маленьких и тусклых знаков или тусклого света (неко­торые архитекторы делают и так). Соседства опасают­ся того, что гигантские сверкающие рекламные знаки начнут состязаться между собой. Максимальные габа­риты рекламных щитов и максимальная яркость улич­ного освещения могут быть указаны точно. Можно нормировать высоту зданий и - что еще важнее - пре­дельную длину одномерного фасада домов, варьируя стандарты для улиц в соответствии с существующей высотой и протяженностью фасадов. Высота застрой­ки определяет доступ солнца, неба и видов на улицы. Большие здания отбрасывают большие тени. К тому же при их возведении, как правило, приходится сносить исторические и просто любимые здания. Установле­ние предельной длины фасада здания, предназначен­ного для производства, может означать, что на улице будет место для мебельной или обувной мастерской, но не будет места для большой мебельной фабрики с не­минуемым шумом от тяжелых грузовиков.

Нам никуда не деться от деструктивного поведения индивидов, от которого ищут защиты жители и домовла­дельцы. Это поведение тоже относится к сфере дея­тельности, но лучше всего с ним справляются полиция и владельцы баров. Попытки преодолеть недостойное поведение или побороть преступность правилами земле­пользования не срабатывают. К тому же они вводят запрет на многие из сугубо конструктивных вещей. В ко­нечном счете, даже музыкальные и театральные учреж­дения в городе можно обвинить в том, что они способст­вуют дурным манерам, коль скоро из их дверей одновременно вываливаются целые толпы, охотящиеся на такси или жаждущие пропустить стаканчик.

Соглашение о соблюдении принятого кодекса пове­дения должно стать условием аренды, покупки и строи­тельства на территории уплотняющегося пригорода. Соблюдение кодекса должно подкрепляться прямыми решениями гражданских судов. Наградой за соблюде­ние кодекса становится жизнь в защищенном от непри­ятных воздействий районе, а также возможность легкой трансформации недвижимости от одного функциональ­ного использования к другому, что при традиционных правилах зонирования требует долгих лет и значитель­ных затрат на услуги юристов.

Целью кодекса деятельности является соединение максимальной гибкости с максимальной защитой прав и интересов жителей. Ни подготовка и дипломы специа­листов по зонированию и планированию, ни опыт не могут стать помощью для такого рода работы. Есть на­дежда, что эту целину можно начать поднимать во взаи­модействии с молодыми, открытыми к новациям юрис­тами. Разработка кодексов деятельности нуждается в эксперименте, в творческом и внимательном отноше­нии к надеждам публики и ее опасениям. Чем меньше потеряно времени при старте, тем лучше.

Это оптимистический взгляд на вещи. Будь мы не­много пессимистичнее, мы бы помнили, что корни по­рочной спирали, сплетенной из нехватки доступного жилья, распада соседских сообществ и полной зависи­мости от автомобиля, уходят далеко в эпоху Великой де­прессии и войны. Распрямление этой спирали нуждает­ся в мире и процветании: у людей должны быть средства, чтобы позволить себе уплотнение и реконст­рукцию пригородов. Еще одно возвращение депрессии и войны, еще одна «стагфляция», сочетающая застой, инфляцию и урезание публичных расходов, - и на шан­сах граждан Северной Америки распутать порочную спираль можно будет поставить крест.

Меры «капитального ремонта» пригородов имеют одно преимущество: расползание очевидным образом неэффективно, а американцы ценят эффективность превыше всего. Национальные герои эффективности, такие как Генри Форд, и легион экспертов по эффек­тивности давно уже убедили американцев в том, что именно экономия ответственна за создание высокого стандарта жизни. В этом есть немалая доля правды. Когда продукты абсолютно идентичны, как колготки или автомобили, дизайн которых уже создан, эконо­мия на массовости производства достигается легко. Чем точнее сходство продуктов, тем меньше в каждом доля накладных расходов. Однако эффективность не может быть инструментом для распрямления пороч­ной спирали гонки за дипломами, атрофии научного образа мышления и провала в профессиональном са­моконтроле.

Студенты 1960-х годов жаловались на то, что их ли­шили полноценного университетского образования, считая сырьем для производственного конвейера. Они дали ключ к пониманию цепи ошибок в обучении и в об­разовании. Когда речь идет о воспитании человеческо­го существа, не работают категории эффективности и экономии за счет стандартизации массового производ­ства. Для того чтобы помочь индивиду стать состояв­шимся членом культуры, требуется щедрое индивиду­альное внимание к каждому. Многие автобиографии и мемуары полны свидетельств признательности именно за такое отношение. В какой-то момент воспитание ау­диторов, священников и иных дипломированных про­фессионалов, сделавших хорошую карьеру, оказалось не в состоянии поддерживать профессиональную и этиче­скую ответственность. Им не сумели привить навык удержания цивилизационных стандартов, на которые ориентирована культура. Профессионалов, оказывает­ся, нужно учить тому, что хорошо, а что плохо, и объяс­нять, почему это так.

Затем началась гонка дипломов. Перегруженные профессора обнаружили, что выпускников средней школы очень много, но обучили их очень скверно, и что необходимо заново учить студентов счету, понима­нию прочитанного и грамотному письму, прежде чем их можно будет снабдить эффективными университет­скими дипломами. Воспитание и обучение человече­ских существ в сложно устроенной культуре нуждается в множестве как учителей, так и живых образцов. Изо­билие такого рода дорого, но заместить его нечем. Это лишний раз указывает на то, что жизнь есть дорогая штука. Просто для того чтобы продолжаться, жизнь требует энергии, поставляемой как изнутри, так и из­вне живого организма. В сравнении с нетребовательно­стью смерти и распада она чрезвычайно прожорлива. Культура жадно требует энергии множества людей, спо­собных поставлять воспитание, только для того, чтобы продолжать себя.

Когда наше общество было значительно беднее, чем сейчас, оно все равно справлялось с расходами и труд­ностями, сопряженными с воспроизводством культу­ры. Как оно это делало? Каким образом продлевают себя сегодняшние бедные, но жизнеспособные культу­ры? Ответ в том, что все культуры в огромной степени зависят (или зависели в прошлом) от естественного многообразия, заключенного в их сообществах. Это многообразие индивидов, у которых были различные средства включения и вкладывания в культуру. Даже бедная культура в состоянии иметь в изобилии учите­лей и образцы для подражания, поскольку эти функ­ции исполняются членами сообщества между прочим, в то время когда они развлекаются или зарабатывают на пропитание другими занятиями. Они - мастера ре­месел, торговцы или рассказчики, музыканты и на­блюдатели за птицами, волонтеры и активисты, шах­матисты и игроки в домино, моралисты и философы (природные или книжные). Все они заметны в сооб­ществе. Но не заметны для молодых, если сообщество прекращает существовать.

В культурах, разрушенных до такой степени, что вос­питание и образование оказываются в дефиците, по­давляющее число интеллектуальных преимуществ до­ступно только для элит. Такое случилось в феодальной Европе в эпоху Средних веков, наступившую вслед за упадком Рима. Изобилие знания дозировалось, счита­лось излишеством. Но его и было так мало, что лишь немногие счастливцы имели контакт с учителями и воспи­тателями. Остальные обходились без этого. Впрочем, эти редкие счастливцы - во всяком случае немало из них - оказывались в роли круглых «пробок», которые пытались вбить в отверстия квадратного «сечения». Пожалуй, наибольшая ошибка, которую может совер­шить культура, это ее попытка продлить свое существо­вание за счет использования принципа эффективности. Если культура достаточно богата и достаточно внутрен­не сложна, чтобы позволить себе избыточное число воспитателей, но отказывается от них (считая ненуж­ной роскошью или теряя их вклад от невнимательности к тому, что утрачивает), следствием становится ее самоубийство. В таком случае порочная спираль заворачивается вновь.