Фигуры средневековья

С тех пор как гомо сапиенс распространился по земле от места возникновения нашего вида где-то в Африке, сотни, а может, тысячи неравных столкновений, описан­ных Даймондом (см. первую главу), стали началом множе­ства «темных веков» - для проигравших. Десять или двенадцать тысяч лет назад человек начал осваивать принципиально новую экономику земледелия и скотовод­ства. Древние культуры охотников и собирателей, частич­но включенные в обмен раковинами и рогами, обсидиа­ном и красной охрой, золотом, оловом и медью, укрылись в нишах безопасности и оказались в оборонительной по­зиции по отношению к более мощным аграрным культу­рам. Собиратели, в особенности те, кто укрылся в горах и густых лесах, сопротивлялись, как могли. Иногда они ока­зывались вовлечены в жизнь аграрных культур, поставляя им рабов или воинов. Они не могли устоять против доми­нирующих культур и их экономики.

С возникновением сельского хозяйства мир уже не мог вернуться к своему прежнему состоянию. Почти повсеме­стно первичные формы экономики и их культуры были обречены на поражение и забвение. Десять-двенадцать тысяч лет в мире господствовал аграрный тип культуры. Он предопределял задачи государств и империй, форми­ровал их политику, военные амбиции, учреждения, орга­низационные возможности, страхи и верования. Обще­ства, более успешные в том, чтобы кормить своих людей с пахотной земли, пастбищ, садов и огородов, станови­лись победителями в состязании и создавали империи.

Все это давно уже не соответствует действительности. Наступили радикальные перемены, не менее фундамен­тальные, чем освоение сельского хозяйства. Теперь для аграрного типа общества настало время быть побежден­ным. Хотя не все накормлены в достаточной степени, нужда в пище более не требует, чтобы большинство (а на Западе хотя бы существенная часть) населения жило на земле или было непосредственно вовлечено в производ­ство сельскохозяйственной продукции. Этот сдвиг гото­вился долго и начинался неспешно. По теперь он доми­нирует, определяя собой качественные перемены всех сторон жизни. В теперешнем мире ранее непредстави­мое множество оставленных без употребления житниц. К примеру, север штата Нью-Йорк, некогда кормивший северо-восток побережья США, уступил эту роль ПОЛЯМ на месте северо-западных и западных прерий. То же слу­чилось с долиной Оттавы и приморскими провинциями, ранее бывшими житницей востока Канады. Аргентина, Уругвай, Украина, Сицилия, в свое время кормившие полмира, стали скорее проблемой экономики, чем ее ре­шением. То же случилось с прериями Канады и частью срединных прерий США.

Несостоявшиеся создатели империй позже всех осо­знали это великое изменение и все его значение. Немцы, начинавшие мировые войны XX века, обосновывали не­обходимость войны нуждой в жизненном пространстве. Можно представить, что десять тысяч лет назад вожди и старейшины охотничьих обществ с таким же трудом при­знавались себе в том, что есть иные источники богатства, кроме территории собирательства и охоты, а также в том, что эта новая практика будет господствовать над миром, который они так хорошо знали. Разделы или утрата тер­ритории могут быть обоюдно выгодными решениями, а не причиной войн или предвестником нищеты и краха.

Разочарования по поводу сложностей современного мира могут лишь отчасти оправдать нашу уверенность в том, что кризис, в котором мир оказался, беспрецедентен. Изобретательность, этот новый вид богатства, решитель­но доминирующий в современном мире, породила промы­шленную революцию, научный образ мышления и его пло­ды, новые знания и умения, и возможность эффективно их применять - то есть современное, постаграрное общество. Эти же достижения дали достаточную стабильность и позволили (до сих пор, по крайней мере) вносить в постаграрную жизнь коррективы, дающие ей устойчивость.

Конечно же, человеческий капитал как таковой не нов. Он старше аграрной фазы культуры. Его следы мы обнару­живаем в живописи пещер кроманьонцев, в украшениях, найденных в древних захоронениях, в доисторических му­зыкальных инструментах, ударных и духовых. Творчество и способность накапливать знания и умения можно счи­тать врожденными свойствами современного человека. Такими же, как способность к освоению языков.

Постаграрные страны увеличивают свое богатство совсем не за счет увеличения территории или захвата зе­мель и естественных ресурсов. Германия и Япония поня­ли это в результате Второй мировой войны и научились наращивать процветание за счет других средств. Ключ к постаграрному процветанию лежит в решении сложной задачи по развитию разнообразия экономики, созданию возможностей и поддержанию мира без обращения к на­силию. Аграрные культуры, не способные адаптировать­ся к производству богатства через знание, ждет свое Средневековье и спираль упадка.

Карен Армстронг в своей истории ислама объединя­ет преобразующие силы постаграрной культуры с соци­альной неустойчивостью, которую она порождает. По поводу образования она пишет следующее:

«Когда ресурсы были жестко ограничены, оказывалось не­возможно поощрять изобретательность и оригинальность в такой степени, как мы это делаем на Западе. Мы стре­мимся знать больше, чем знало поколение наших родителей, и исходим из того, что наши дети сделают следующий шаг вперед. Ни одно общество в прошлом не могло себе позволить постоянное переобучение персонала и обновление инфра­структур, которые необходимы для инноваций в огромном масштабе. Соответственно во всех традиционных общест­вах, включая и общество аграрной Европы, обучение было отстроено так, чтобы тормозить любознательность и изо­бретательность индивида. Иначе они могли нарушить стабильность сообщества, у которого в руках не было инст­рументов для того, чтобы освоить и применить новые идеи... Ученики заучивали старые тексты и комментарии к ним наизусть - само обучение представляло собой зачиты­вание учебника. При публичных диспутах между учеными предполагалось., что один из них был прав, а другой заблуж­дался, и не было идеи, что противостоящие взгляды могут быть синтезированы в новом знании».

Замечания Армстронг фокусируются на Ближнем Вос­токе и исламской схеме фундаменталистского обучения. Но ей есть что сказать о драмах, которые переживают постаграрные культуры вообще. Начиная с XVI века: «Западное общество более не сдерживалось теми оковами, что аграрная культура... Одно за другим следовали изобре­тения и открытия в медицине, навигации, сельском хозяй­стве и промышленности. Каждое из них порознь не имело решающего значения, но их кумулятивный эффект оказал­ся радикальным. К1660 году инновации происходили в та­ком масштабе, что прогресс стал необратимым: открытие в одной области непременно вело к формированию новых идей в другой... Люди в Европе и Америке наращивали уве­ренность в том, что прогресс непрерывен. К тому времени, когда технизация общества привела к промышленной рево­люции XIX века, люди Запада обрели такую уверенность в себе, что им уже не требовалось искать вдохновение в про­шлом, как это свойственно аграрным культурам и их рели­гиям. Они устремили взоры в будущее.

Для участия в научных и производственных проектах требовалось возраставшее число людей на первичных уров­нях деятельности - печатников, клерков, заводских рабо­чих. Им уже требовался некий уровень образованности. Требовалось все больше людей, способных покупать товары массового производства, т. е. живущих несколько лучше, чем требовалось для физического существования... Если государ­ство хотело использовать человеческий ресурс для рента производительности труда, оно нуждалось в том, чтобы втянуть в процесс группы, ранее сегрегированные и вытолкнутые на обочину, как это случилось с евреями... Идеи демо­кратии. плюрализма.. толерантности, прав человека, свет­ского характера культуры не были уже только прекрасными мечтаниями. Они были востребованы совре­менным государством, по крайней мере отчасти. Выло обнаружено, что для своей эффективности современное госу­дарство должно быть организовано на светской, демократической основе. Обнаружилось также, что если общества организованы по новым рациональным и научным нормам, они становятся неодолимыми, традиционные аг­рарные страны не могут быть для них соперниками ».

Однако кое-что осталось без изменений. В постаграрной культуре, точно так же как и в аграрной, все оказы­вается связано со всем. Во всяком случае, если какой-то элемент системы усиливается, усиливается и вся сеть. А если какой-то элемент ослабевает, ослабевают и дру­гие. Сложная новая культура не оказалась так просто экспортируемой и контролируемой, как того ожидали европейские империалисты. Как пишет Армстронг: «Аграрные колонии восприняли колонизацию как вторже­ние разрушительного, чуждого начала. Модернизация была сугубо поверхностной - по необходимости, коль скоро хоте­ли быстро достичь того, на что Европе потребовалось три столетия. В Европе современные идеи имели достаточно времени, чтобы постепенно просачиваться во все классы общества. В колониях лишь небольшие группы, принадлежав­шие к верхнему слою общества и (что существенно) к воен­ной касте, могли получить европейское образование... Общество раскололось, и две его части все труднее могли по­гашать друг друга... Теми, кто остался за рамками процес­са модернизации, управляли сообразно светским кодексам законов, которых управляемые не понимали... Постройки в западном стиле «модернизировали» города, чаще всего превращая древние центры в музейные предметы, в приманку для туристов... Люди чувствовали себя потерянно в своей собственной стране. Местные жители всех общественных классов испытывали горечь прежде всего по поводу того, что они более не были хозяевами собственной судьбы. Они испытали угнетающую утрату идентичности».

Даже на Западе люди нашли переход от культуры аграр­ной к постаграрной весьма тяжким испытанием, а многие испытывают болезненное чувство по сей день. Но так или иначе западный человек модернизировался в собствен­ном темпе и в соответствии с собственной программой. Это роскошь, которой были лишены европейские коло­нии за исключением - частичным - Гонконга. В Европе и в Америке модернизация сопровождалась расширением автономии личности и инновациями. В колониях ей со­путствовали утрата автономии и навязанная имитация за­падного поведения, обустройства и жизненных целей.

Рывки, привнесенные в неподготовленные аграрные общества западными империями и позднее их объединен­ными учреждениями вроде Всемирного банка, ВТО и Международного валютного фонда, уже породили новое Средневековье. В особенности это проявилось в африкан­ских странах, таких как Руанда, Либерия, Конго (Заир), Сьерра-Леоне и Зимбабве, а также в Камбодже (Кампучии) и Бирме (Мьянме). Две последние были вполне стабильны и относительно процветали в своем статусе аграрных куль­тур. Даже казалось, что они довольно гладко адаптирова­лись к французскому и британскому господству соответственно. Затем обе погрузились в постколониальный ужас.

Современный мир представляет собой поразитель­ную мозаику, составленную из культур-победителей; групп, погруженных в старое или новое Средневековье; групп, пытающихся выбраться из порочной спирали, тянущей их вниз; остатков доаграрных культур; облом­ков рухнувших империй. Даже внутри одной страны су­ществует такая мозаика из культур современных, арха­ичных и средневековых.

Группы людей, к которым относятся снисходительно, над бессилием и глупостью которых принято потешать­ся, нередко (возможно, что всегда) представляют собой средневековые популяции. Они «заторможены» тем, что их идентичность и их культура приписаны к своего рода чистилищу. Я знавала такой островок в 1930-е годы - в богом забытом месте Аппалачских гор, в Северной Ка­ролине. Жители этих мест утратили родовую память. Возможно, что это произошло из-за медленного накоп­ления неадекватности к окружению. Перебравшись в го­ры, где они обрекли себя на изоляцию, эти люди утрати­ли многие из умений, которые их предки привезли из Европы и с восточного побережья США. Они не были ни глупы, ни беспомощны. Да и их архаичность была не вполне последовательной: они изготовляли на продажу соломенные шляпы, метлы, английские булавки и вяза­ли так называемые сьюксы (по имени индейского пле­мени). Получив помощь извне, они восстановили уте­рянные умения. А с возвращением ранее переехавших в другие места (и их сбережений) часть этих людей об­рела новый интерес к будущему и его возможностям.

Северный Лондейл, о котором мы говорили раньше, представляет собой фрагмент городской мозаики, где жители глубоко погрузились в новое Средневековье. Они оказались не в состоянии сохранить хотя бы при­митивные элементы социальной жизни. Северный Лондейл и вся чикагская мозаика отнюдь не исключе­ние в западных городах. Наш вид весьма вынослив, но индивиды и целые группы, впавшие в большое или ма­лое средневековье, нуждаются в помощи и времени, чтобы восстановиться.

Жертвы Средневековья, особенно когда они изолиро­ваны в пространстве или в социальной среде, нередко не в силах выбраться из своего состояния, даже если их чис­ло не так уж мало. Между нами и нашими пращурами про­легли пропасти утраты памяти. До сих пор не утихают споры вокруг того, были ли эти пращуры робкими подбирателями крошек, остававшихся им от гиен, или сами они были отважными хищниками - память об этом исчез­ла. Не утихли споры и вокруг того, всегда ли женщины трактовались мужчинами как существа второго разряда - и об этом не сохранилась память. Даже обладавшие пись­менностью культуры вроде минойской и сменившей ее микенской остаются таинственными. Это достойно сожа­ления, так как минойское искусство донесло до нас чувст­во радости, следование моде, игры с быком, женщин, ко­торые выглядят достаточно независимо. Но все это ушло, оставив после себя все еще не расшифрованные надписи, несколько дюжин печатей для букв или целых слов и сле­ды жизнерадостности в произведениях искусства. Мы да­же не знаем точно, было ли письмо тех, кто их завоевал и кто тоже канул в Лету Средневековья, прямым предком греческого алфавита - достижения, косвенным образом связанного и с нашим письмом.

Древние греки, как и древние иудеи и другие группы людей с их историями о происхождении от божествен­ных предков, сохранили мифы, в которых видны сожа­ления по поводу исчезнувшего золотого века. Немало исчезло веков, которые можно было счесть золотыми сравнительно с тем, что наступало вслед за ними.

В каждый момент времени трудно определить, какие силы находятся на восходящей линии: силы жизни или силы смерти. Можно ли счесть расползание пригородов с пустой растратой земель и уничтожением соседских сообществ знаком упадка? И можно ли счесть сигналом жизнеспособности и приспособляемости североамери­канской культуры подъем интереса к средствам преодо­ления такого расползания? Пока что правдой может оказаться как первое, так и второе.

Предположим, что когда по тактическим соображе­ниям уничтожали леса и будущее «плодородного полуме­сяца» две с половиной тысячи лет назад, некто, одарен­ный даром предвидения, мог дать совет. Что стало бы разумным предупреждением? Думаю, слова звучали бы так: «Пусть все растет. Не дайте козам съесть молодую землю прежде, чем вырастут новые деревья».

Предположим, что из далекого будущего люди, кото­рые смогут заглянуть в наше время - и, наверное, будут трактовать его как переходную, кризисную стадию меж­ду началом агрокультуры и их собственным временем, - зададутся вопросом: что могло бы остановить распад за­мечательной культуры Северной Америки? Полагаю, что ответ был бы тем же: пусть все растет! Не дайте по­ка еще сильному правительству или корпорациям заду­шить в зародыше ростки нового или заглотать их, как только проявятся признаки их экономической успешно­сти. Перестаньте укладывать слишком много яиц в слишком малое количество корзин, отдавая надзор не­многочисленным суперменам, которые существуют на самом деле лишь в нашей мифологии.

Если людям будущего будет интересно и у них будет достаточно документации, они смогут отметить, что американский президент Теодор Рузвельт, портрет которого навечно врезан в гору Маунт-Рашмор, оста­новил каннибализм корпораций на очень важные полвека. К сожалению, его вновь выпустили на свобо­ду в 1960-е годы и дали разрастись двадцатью годами спустя.

Выбираться из спирали упадка или из пропасти мас­сового беспамятства очень трудно. Это требует герои­ческих усилий и жертв. Гораздо лучше постараться не свалиться в пропасть. Культура, выбиравшаяся из Сред­невековья, совсем не была похожа на то, что она при­знала бы своим, повтори она судьбу культуры, рухнув­шей под напором победителя или по внутренней слабости. Само Средневековье оказывало на нее огром­ное форматирующее влияние - физическое, социаль­ное, психологическое. Средние века, последовавшие за упадком Рима, оформили в Европе феодальное общест­во с его культурой. Но многие темные века, привнесен­ные в историческое время завоеванием, сформировали немало деморализованных аборигенных культур. Сред­ние века в роли преобразователя жизни людей в лучшем случае мрачны и малопредсказуемы: они не поддаются желаниям, воле, планам. С ними приходит многообра­зие опасностей, от которых непросто находятся сред­ства.

Как может культура избежать провала в Средневеко­вье или близкую к нему ситуацию, когда все указывает на то, что это - ее судьба?

Япония сумела избегать колониального средневековья после того, как командор Мэтью Пери в 1853 году привел военные корабли к Токио и потребовал, чтобы страна от­крыла двери для торговли с Западом. Веками до того Япо­ния культивировала оборонное сознание, закрывшись от контактов с опасным внешним миром и его культурой. Она продолжала защищать себя и тогда, когда стала дого­нять Запад, преобразуясь из аграрного общества в постаграрное, основанное на инновациях. Однако в ходе этой трансформации общество предприняло колоссальные усилия, направленные на то, чтобы удерживать и питать привычные черты культуры. Оно восстановило симво­лическую фигуру императора, продолжало воспевать идеалы самураев, сберегло все святыни. И прежде всего японское общество культивирует свое искусство и эстети­ческие ценности, воплощенные в нем. В целом Япония скорее вплела Запад в собственную культуру, чем позволи­ла ей оказаться ненужной при подражании Западу.

Япония системно продолжает эту политику. Так, она любовно сохраняет свою программу поддержки живого национального достояния - людей, сберегающих вели­кое мастерство. Это каллиграфы и гончары, барабанщи­ки и садовники, резчики и кукольники, актеры традици­онного театра и так далее и тому подобное. В обмен на эту поддержку живые национальные достояния продол­жают совершенствоваться в своем мастерстве и переда­ют его ученикам, так что ни умения, ни ценности, ни культурная идентичность, которую они воплощают, не утрачиваются. Ассимиляция западных инноваций и их развитие проходили в Японии необычно гладко, несмо­тря на войны, которые она вела с Европой: сначала про­тив России в 1904-1905 годах, затем против союзников во Второй мировой войне. Несмотря на то что страна чудовищно пострадала от голода, ковровой бомбарди­ровки, атомной бомбардировки, вслед за чем последова­ли годы оккупации, она взяла из зарубежных контактов - хороших и плохих - лишь то, что хотела адаптировать, не утрачивая ни памяти культуры, ни идентичности, ни компетентности. Теперь Япония сравнялась с Западом в области высоких технологий или даже обошла его, обычным для себя образом не акцентируя свои достиже­ния, что позволяет ей избежать зависти.

Почти чудо, что Ирландия так и не была поглощена Средневековьем. Англичане во время своих вторжений, убийств и угнетения при Елизавете I и при Кромвеле относились к католикам-ирландцам как к аборигенам, под­лежащим истреблению с лица земли ради выгоды завое­вателей. Голод, чума, военные действия опустошали Ирландию целые столетия. К середине XIX века ее население сократилось с девяти миллионов человек до двух - отчасти вследствие голода, но также и вследствие захва­та англичанами земель: это вызвало вынужденную эмиг­рацию. Но при всех этих тяготах к четырем всадникам Апокалипсиса не присоединился пятый - забвение. Ир­ландцы упорно не желали забывать, кто они, что они це­нят, и категорически отказались забыть свою культуру. Это чудо произошло прежде всего благодаря столь хруп­кому средству, как песни. Баллады и песни не дали ни им, ни их потомкам забыть, что они потеряли. «Всякая ир­ландская песня - это песня протеста», - сказал мне ир­ландский юрист, когда я спросила его о смысле жалобно­го и подавленно-гневного соло, которое он выводил во время праздника. Ирландцы перенесли гражданскую войну и давление со стороны англичан, которые пользо­вались всем, чтобы убедить их в собственной второсортности. Они испытали террор конца XX века - в значи­тельной степени ими же и порожденный. Но никогда они не предавали ни себя, ни свою культуру.

Песня - очень эффективное средство передачи культу­ры из поколения в поколение. Песни и стихи, заученные в детстве, сохраняются в памяти до глубокой старости. Эмоциональная мощь искусства - подлинного искусства, а не официальной пропаганды - очевидным образом иг­рает в каждой культуре стержневую роль. Англия имеет сейчас самую низкую производительность в Европей­ском сообществе. Республика Ирландия обошла ее - это звучит как насмешка над долгой убежденностью англичан в том, что ирландцы - люди второго сорта.

Искусство Рима существенно уступало другим элемен­там культуры. Сами римляне осознавали, что в этом они не были самостоятельными творцами и жили на заимст­вования у греков. Вергилий именовал этот недостаток силой римлян. Но возможно, что именно сдерживание эмоций, выражаемых через искусство, стало существен­ным препятствием для выживания римской версии классической культуры. Этот недостаток облегчил заб­вение римской культуры в эпоху Средних веков, когда потерпели крушение имперские институты управления, торговли и военного дела.

Историки и публицисты часто сопоставляют США и Рим, пытаясь найти уроки на будущее в изучении оши­бок Рима. К счастью, эти культуры различаются фунда­ментально. Культура Америки пронизана сердечностью и эмоциональна, она наслаждается богатством своей собственной формы искусства. В одной только области пения Америка имеет: церковные хоралы и блюз; песни профсоюзов, песни ковбоев и песни уличных банд; хи­ты из мюзиклов и фильмов; джаз и баллады кантри; рок-н-ролл и рэп; песни патриотические, военные, антиво­енные; песенки в рекламе и колыбельные; школьные, ностальгические и любовные; гимны и беспардонные пародии на все перечисленные жанры.

Если опасность кроется в гнильце внутри доминант­ной культуры или в ее неспособности к адаптации, важ­нее всего, чтобы общество достаточно осознавало себя, понимая опасность накопления слабостей в культуре и стараясь их выправить, стабилизируя сеть культуры во всей ее сложности. У порочной спирали есть противо­положность - спираль совершенствования. Каждое улучшение и каждое усиление ведет за собой следую­щие улучшения, которые в свою очередь усиливают ис­ходное улучшение. Спираль совершенствования, дейст­вуя через благодетельную обратную связь, означает, что нельзя сразу получить все необходимое, но каждое отдельное улучшение положительно воздействует на целое.

По иронии судьбы общества (включая наше), бывшие в прошлом великими победителями, сталкиваются с особой опасностью - утратить способность успешного приспособления к новой реальности. Ранее жизнеспо­собные культуры обычно падают жертвой самоуверен­ного самообмана. Поскольку культура представляет со­бой единое целое, терпимость к коммерческому обману ради получения прибыли имеет точный эквивалент. Это раздувание потерь противника и убеждение окружаю­щих в том, что он деморализован. Фиаско в заливе Сви­ней на Кубе и фальсификация размера потерь во время вьетнамской войны продемонстрировали склонность Америки обманывать себя таким образом.

История не единожды показала, что империи редко со­храняли достаточную степень самопознания, чтобы удер­жаться от чрезмерного расширения и чрезмерного захва­та. Они не сумели признать, что подлинная мощь успешной культуры кроется в способности служить примером, образ­цом. Конечно, такое отношение требует огромного терпе­ния. И, чтобы успешно его развивать, общество должно осознавать себя. Любая культура, которая отторгает ценно­сти, давшие ей силу, способность меняться и идентичность, слабеет и опустошается изнутри. Культура может избежать этой опасности лишь в том случае, если она лелеет те базис­ные ценности, что образуют ее природу и обеспечили ей успех. Все изменения должны встраиваться в такого ро­да рамочную структуру. Применительно к американской культуре и культурам, на которые оказали огромное воз­действие США, не знаю лучшего выражения корневых ценностей, чем слова, произнесенные Линкольном: «...чтобы управление народом, осуществляемое народом и для народа, не исчезло с лица земли».

Ассоциация автомобилистов Канады сообщила в январе 2003 года, что средняя стоимость годового содержания автомобиля выросла с 2001 го­да на тысячу долларов, достигнув 9525 долларов.

[2] Снисходительное отношение правительств к азарту в силу того, что они привыкают к отчислениям от казино, игровых автоматов и видеоло­терей, дает результаты. Канадская статистика сообщает, что средняя сумма, потраченная на игру, выросла со 130 долларов в 1992 году до 424 в 2000 году. Средняя для Онтарио составила 348 долларов: одинокие муж­чины потратили 1120 долларов, а одинокие женщины - 450.

4 Здесь необходимо уточнение: под дружескими отношениями имеются в виду те, что мы называем приятельскими - приютить соседского ре - оенка на несколько часов, одолжить газонокосилку и тому подобное; под приятельскими - одолжить пару плоскогубцев, купить коробку кон­фет или пачку памперсов заодно с покупками для себя; под соседскими - участие в совместных «пати», проводимых поочередно, по очереди ездить в город в одном автомобиле, чтобы получить право проезда по полосе движения, зарезервированной для автомобилей с числом пасса­жиров более двух, и прочее. Дружеские отношения в российско-совет­ской традиции в культуре Северной Америки исключены: вместо того, чтобы плакать в жилетку друга, принято посещать психоаналитика. (Прим. пер.)

[4] Речь не об уроках, которые на дом задают редко, а о всевозможных са­мостоятельных работах, начиная со сбора гербария или изготовления модели и заканчивая сочинением на свободную тему. (Прим. пер.)

-11здержки из-за холодного климата России, на который часто ссылают­ся эксперты в обоснование более высокой себестоимости производства и стране, по другую сторону Атлантики или южнее Средиземного моря уравновешиваются ценой борьбы с избыточной жарой. Эта простая констатация отлично работает на тезис Джейн Джекобе о разрушитель­ной силе самообмана, порождаемого застарелой парадигмой. Когда мне пришлось работать в Вашингтоне в самые жаркие месяцы, постоянно включив кондиционеры в квартире на максимум, это обходилось в до­полнительную сотню долларов в месяц. (Прим. пер.)

[6] Рик Уоллес, один из авторов отчета о ночлежках для Комитета помо­щи жертвам катастрофы в Торонто, говорит: «В иных случаях условия в ночлежках Торонто хуже, чем в лагерях беженцев в Руанде, если при­нять во внимание площадь, санитарные условия и профилактическую работу». Инспекции комитета выявили, что в одном из ночлежных до­мов расстояние между соседними матрасами на полу было не более по­луметра, то есть меньше, чем по нормам в лагерях беженцев в Чечне или в Косово. В другом они обнаружили два работающих водопровод­ных крана на сотню обитателей. Адреса наихудших убежищ не называ­лись, так как авторы отчета пришли к выводу, что переутомленный пер­сонал не в состоянии улучшить условия.

[7] Ричард Гилберт, бывший директор Канадского института урбанисти­ки и в прошлом член городского совета Торонто, а теперь президент Ка­надской федерации муниципалитетов, утверждает, что Канаде необхо­димы местное, региональное и федеральное правительство, но нет нужды в провинциальном. Он выступает в защиту признания «естест­венных» регионов, которые в отдельных случаях могут совпасть по гра-

[8] Серьезным препятствием для самоконтроля стала распространен­ность убежденности злоумышленников в том, что «все это делают». К счастью, в действительности отнюдь не все, в противном случае вся на­ша цивилизация уже обрушилась бы. Демократический идеал управле­ния через согласие управляемых более фундаментально, чем даже пра­во голосовать и обязательство признавать результат выборов. В основании лежит соглашение между управляемыми вести себя по пра­вилам - не столько из уважения к социальному контракту с властью или с абстрактным обществом, сколько из почтения к социальному контрак­ту людей между собой: вести себя честно и достойно.

[9] Правила зонирования обычно включают установление минимальной площади участка, ограничение плотности его застройки, максимальную высоту зданий и запрет на возведение торговых, офисных и тем более производственных зданий в жилой зоне, вследствие чего плотность за­стройки очень мала. В ряде случаев устанавливается и размер мини­мальной стоимости возводимого жилого дома, что автоматически при­водит к имущественной сегрегации обширных территорий. (Прим. пер.)