ДЕМОКРАТИЯ И ПАРЛАМЕНТАРИЗМ

Обзор истории политических идей и идей в области теории государства XIX в. можно свести к простому лозунгу: «Победное шествие демократии». Ни одно государство западно­европейского культурного круга не смогло устоять перед распространением демократи­ческих идей и институтов. Даже там, где со­противлялись мощные социальные силы, как это было в Прусской монархии, все же отсут­ствовала действующая вне собственного кру­га духовная энергия, способная одолеть демо­кратическую веру. Прогресс был именно тож­дественным расширению демократии, антиде­мократическое сопротивление — просто обо­роной, защитой исторических пережитков и борьбой старого с новым. Каждая эпоха поли­тической и государственной мысли обладает подобными представлениями, которые кажут­ся ей в некотором специфическом смысле оче­видными, и они, хотя, быть может, часто бы­вают не поняты и мифологизированы, легко усваиваются большими массами. В XIX в. и вплоть до XX в. этот род очевидности был не­сомненно на стороне демократии. Ранке называл идею народного суверенитета самой силь­ной идеей эпохи, а ее столкновение с монар­хическим принципом — ведущей тенденцией столетия. Между тем, столкновение временно окончилось победой демократии.

С тридцатых годов среди всех значитель­ных людей во Франции, которые обладали чув­ством духовной актуальности, все более и бо­лее распространялась вера в то, что неизбеж­ная судьба Европы — демократизация. Пожа­луй, лучше всех почувствовал и высказал это Алексис де Токвиль. Эта идея овладела Гизо, хотя и ему был знаком страх перед демокра­тическим хаосом. Провидение, казалось, было на стороне демократии. Часто повторялся об­раз «демократического потопа», против кото­рого после 1789 г., казалось, не осталось пло­тин. Под влиянием Гизо возникло и то впе­чатляющее описание этого развития, которое дал Тэн в своей Истории английской литера­туры2. Развитие оценивали по-разному: Ток­виль был охвачен аристократическим стра­хом перед обуржуазившимся человечеством, «troupeau d'animaux industrieux et timides»[21]; Гизо надеялся, что можно будет регулировать ужас­ный поток; Мишле был преисполнен энтузи­азма и веры в естественную доброту «наро­да», Ренаном владело отвращение ученого и скепсис историка; социалисты были убеждены, что именно они являются истинными на­следниками демократии. Доказательством по­разительной очевидности демократических идей является именно то, что и социализм, ко­торый выступил в качестве новой идеи XIX в., решил связать себя с демократией. Многие пытались создать коалицию между ним и су­ществующей монархией, поскольку либераль­ная буржуазия была общим противником кон­сервативной монархии и пролетарских масс. Разумеется, это тактическое единение выра­жалось в различных комбинациях и имело успех также в Англии при Дизраэли, однако в конечном итоге пошло на пользу только демо­кратии. В Германии все это осталось благими пожеланиями и «романтическим социализ­мом». Социалистическая организация рабо­чих масс в такой степени переняла здесь имен­но прогрессивно-демократические идеи, что в Германии она предстала поборником этих взглядов, далеко превзошла буржуазную де­мократию и ставила двойную задачу: наряду со своими социалистическими требованиями осуществить в то же время и демократиче­ские. Можно было считать эти требования тож­дественными, поскольку в них обоих видели будущее и прогресс.

Таким образом, демократия обладала оче­видностью неотразимо грядущей и распростра­няющейся силы. До тех пор, пока она была полемическим по сути понятием, то есть отри­цанием существующей монархии, демократи­ческая убежденность могла сочетаться и со­единиться с различными иными политически­ми устремлениями. Однако в той мере, в ка­кой демократия становилась действительно­стью, обнаруживалось, что она служила мно­гим господам и отнюдь не имела содержатель-I но однозначной цели. Когда исчез ее важней­ший противник, монархический принцип, сама она потеряла содержательную точность и раз­делила судьбу любого полемического понятия. Вначале она совершенно самоочевидным обра­зом была сопряжена с либерализмом и свобо­дой и даже тождественна с ними. В социал-де­мократии она шла рука об руку с социализ­мом. Успех Наполеона III и швейцарских ре­ферендумов6[22] показали, что она могла быть также консервативной и реакционной, что впрочем предсказывал уже Прудон. Тем, что все политические движения могли использо­вать демократию, было доказано, что она не имела никакого политического содержания и была только формой организации; и когда от­казались от иного политического содержания, которого надеялись достичь с помощью демо­кратии, пришлось спросить себя, какую цен­ность она имела сама по себе просто как фор­ма. Попытка сообщить ей содержание, пере­нося эту форму из области политической и при­меняя ее к экономической, не стала ответом на вопрос. Подобные перенесения из полити­ческого в экономическое можно найти в мно­гочисленных публикациях. Английский гиль­дейский социализм именует себя экономиче­ской демократией; известная аналогия между конституционным государством и конституци­онной фабрикой была разработана во всех воз­можных направлениях. На деле это означало существенное изменение понятия демократии, ведь политические точки зрения нельзя пере­нести на экономические отношения, до тех пор пока в экономике господствует свобода дого­вора. Макс Вебер в своем труде «Parlament und Regierung im neugeordneten Deutschland»[23] (1918) доказывал, что социологически государство является всего лишь большим предприятием и сегодня хозяйственный административный аппарат, фабрика и государство уже не явля­ются сущностно различными. Кельзен в сочи­нении «Wesen und Wert der Demokratie»[24] (1921) сделал отсюда следующий вывод: «Поэтому проблема организации в обоих случаях прин­ципиально одна и та же, и демократия явля­ется не только вопросом государства, но и во­просом хозяйственных предприятий». Одна­ко политическая форма организации переста­ет быть политической, если она, как совре­менное хозяйство, строится на частноправо­вом базисе. Конечно существуют аналогии между монархом, абсолютным господином в государстве, и частнокапиталистическим пред­принимателем, абсолютным (конечно, в совсем ином смысле) господином на своем предпри­ятии; и там, и там имеются возможности уча­стия подданных [в управлении]; но форма и содержание как авторитета, так и репрезен­тации существенно различны. Впрочем, всем правилам экономического мышления проти­воречило бы применение по аналогии создан­ных при совсем иных экономических пред­посылках политических форм к современ­ным фактам хозяйственной жизни; используя известный экономический образ, [можно ска­зать]: [это значило бы] перенести структуру надстройки на сущностно иной базис.

Различные народы или социальные и эко­номические группы, которые организуются де­мократическим образом, только абстрактно имеют один и тот же субъект — народ. In con­crete массы социологически и психологически разнородны. Демократия может быть мили­таристской или пацифистской, прогрессивной или реакционной, абсолютистской или либе­ральной, централистской или децентрализу­ющей, причем опять же по-разному в разные эпохи, не переставая быть демократией. То, что ей невозможно сообщить никакого содер­жания перенесением ее на экономическую об­ласть, должно было бы быть ясно само собой при этом простом положении вещей. Итак, что остается от демократии? Для ее определения имеется целый ряд тождеств. К ее сущности относится то, что все принимаемые решения должны быть значимы только для самих ре­шающих. То, что при этом должно игнориро­ваться меньшинство, уступившее большинству голосов, только теоретически и только по ви­димости создает трудности. В действительно­сти, и здесь основу составляет тождество7[25], по­стоянно воспроизводящееся в демократиче­ской логике, и — как сейчас станет ясно — существенно демократическая аргументация, что воля меньшинства, уступившего большин­ству голосов, на деле тождественна воле боль­шинства. Часто цитируемые высказывания Руссо в «Общественном договоре» (кн. IV, гл. 2, абзац 8) являются фундаментальными для демократического мышления, а впрочем, соответствуют и старой традиции; они встре­чаются почти буквально также и у Локка: при демократии гражданин соглашается и с тем законом, который опубликован против его во­ли; ибо закон — это volonte generate[26], а это опять-таки воля свободных граждан; итак, гражда­нин собственно говоря никогда не одобряет конкретного содержания, но одобряет in ab-stracto результат, возникающую благодаря го­лосованию всеобщую волю и голосует только для того, чтобы был возможен подсчет голо­сов, благодаря которому узнают эту всеобщую волю. Если результат отклоняется от содер­жания голосования отдельного человека, то, уступая большинству голосов, он узнает, что заблуждался относительно содержания всеоб­щей воли; «cela ne prouve autre chose si non que je m'etais trompe et ce que j'estimais etre la volonte gene-rale ne l'etait pas»[27]. И поскольку, как недву­смысленно продолжает Руссо, всеобщая воля соответствует истинной свободе, то уступив­ший большинству был несвободен. При помо­щи этой якобинской логики, как известно, можно оправдать и господство меньшинства над большинством, и притом ссылаясь на де­мократию. Сердцевина демократического принципа при этом сохраняется, а именно, утверждение тождества закона и народной воли, и для абстрактной логики, собственно говоря, не составляет совершенно никакого различия, идентифицируют ли с волей народа волю большинства или волю меньшинства, если никогда не может быть абсолютно едино­гласной воли всех (включая несовершеннолет­них) граждан государства.

Когда все более и более широкое избира­тельное право получают все больше людей, то это симптом стремления реализовать тожде­ство государства и народа; в его основе лежит определенное понимание предпосылок, при ко­торых тождество воспринимается как реаль­ное. И это ничего не меняет в основной идее, что все демократические аргументы логически основываются на ряде тождеств. В этот ряд входят: тождество правящих и управляемых, господина и подданных, тождество субъекта и объекта государственного авторитета, тож­дество народа и его репрезентации в парла­менте, тождество государства и закона, нако­нец тождество количественного (численного большинства или единогласия) и качествен­ного (правильность закона).

Однако все подобные тождества не явля­ются осязаемой действительностью, но поко­ятся на признании тождества. И юридически, и политически, и социологически речь идет не о чем-то реально одинаковом, но об отожде­ствлениях. Расширение избирательного пра­ва, сокращение периодов между выборами, введение и распространение референдумов, короче говоря, все, что обозначают как тен­денции и технику непосредственной демокра­тии и что, как только что было сказано, на­сквозь пронизано идеей тождества, все же ни­когда не может достичь абсолютного, непо­средственного, в каждое мгновение реально присутствующего тождества. Всегда остается дистанция между реальной одинаковостью и результатом отождествления. Конечно, воля народа всегда тождественна воле народа, выво­дится ли решение из «да» или «нет» милли­онов голосов, или та же самая воля есть воля отдельного человека. Все зависит от того, как эта воля образуется. Древняя диалектика учения о воле народа все еще не разрешена: истинная воля народа может быть волей мень­шинства, народ может быть обманут; ведь с давних пор известна техника пропаганды и обработки общественного мнения. Эта диалек­тика так же стара, как и сама демократия, и ни в коем случае не берет свое начало только у Руссо и якобинцев. При зарождении совре­менной демократии сразу же наталкиваешься на странное противоречие: радикальные де­мократы рассматривают свой демократиче­ский радикализм как критерий отбора, чтобы отличить себя как истинных представителей народной воли от всех прочих, откуда проис­текает весьма недемократическая исключи­тельность. Вначале [это совершается] практи­чески, поскольку лишь за представителями истиной демократии признаются политические права, а одновременно возникает новая арис­тократия — старое социологическое явление, повторяющееся в ходе каждой революции и возникающее отнюдь не впервые и не только у [немецких] социалистов ноября 1918 г., но по­всеместно дававшее знать о себе в 1848 г. у так называемых ♦republicainsdelaveille. Отсю­да вполне последовательно вытекает, что демо­кратия может быть введена только для поис­тине демократически мыслящего народа. Пер­вые непосредственные демократы Нового вре­мени, левеллеры пуританской революции, не могли избежать этой демократической диалек­тики. Их вождь Лильберн говорит в ♦Legal fundamental Liberties of the people of England » (1649), что только благонамеренные, ♦well-af­fected[28], могут иметь избирательное право, что выбранные этими благонамеренными пред­ставители должны полностью держать в ру­ках законодательство, а конституция должна быть договором, подписанным благонаме­ренными3.

Итак, по-видимому, удел демократии — упразднять8[29] себя самое в проблеме образо­вания воли. Для радикальных демократов де­мократия как таковая обладает самостоятель­ной ценностью, независимо от содержания той политики, которая осуществляется с помощью демократии. Однако если существует опас­ность использования демократии для устра­нения демократии, то радикальный демократ должен решить: оставаться ли демократом и вопреки большинству или же отречься от са­мого себя. Как только демократия получает содержание заключенной в ней самой цен­ности, невозможно более (в формальном смыс­ле) быть демократом любой ценой. Странный факт и необходимость, но отнюдь не абстрак­тная диалектика и софистическая игра. Слу­чаи же, когда демократы оказываются в мень­шинстве, весьма часты. Тогда разворачивает­ся та самая старая программа воспитания народа: народ можно привести к тому, что он правильно осознает свою собственную волю, правильно образует ее и правильно выразит. Однако это означает лишь то, что воспита­тель, по крайней мере первоначально, отож­дествляет свою волю с волей народа, не гово­ря о том, что содержание того, чего будет же­лать воспитанник, также определяется воспи­тателем. Из этой науки о воспитании последо­вательно вытекает диктатура, приостановле­ние действия демократии во имя истинной, только еще долженствующей быть созданной демократии. Теоретически это не упраздняет демократию. Однако важно обратить на это внимание, так как это показывает, что дикта­тура не является противоположностью демо­кратии. Во время подобного переходного пе­риода под властью диктатора также может гос­подствовать демократическое тождество, и во­ля народа может быть единственно основопо­лагающей. Тогда, правда, особенно бросается в глаза, что единственный практический во­прос касается именно отождествления, а имен­но, вопрос о том, в чьем распоряжении нахо­дятся средства образовывать волю народа: во­енная и политическая мощь , пропа­ганда, господство над общественным мнением с помощью печати, партийных организаций, собраний, народного образования, школы. В особенности политическая власть мо­жет сама только и образовывать волю народа, которой она должна порождаться.

Пожалуй, сегодня, ввиду распространения демократической идеи, можно сказать, что указанное тождество воле народа настолько стало общей предпосылкой, что оно переста­ло быть политически интересным и борьба идет только за средства отождествления. Было бы глупо не признавать здесь царящего повсюду согласия. Не только потому, что сегодня нет королей, которые имели бы мужество откры­то объявить, что в случае необходимости оста­нутся на троне и вопреки воле народа, но и потому, что любая заслуживающая внимания политическая сила может надеяться однажды добиться отождествления с помощью каких-либо средств и поэтому заинтересована не в том, чтобы не признавать тождества, но ско­рее, напротив, в том, чтобы уметь его под­тверждать.

Правда, господство большевиков в Совет­ской России считается ярким примером пре­небрежения демократическими принципами. Однако теоретическая аргументация больше­визма остается (с ограничениями, о которых речь пойдет в главе IV) в демократических рамках и использует только современную кри­тику и современный опыт злоупотребления по­литической демократией: то, что сегодня гос­подствует в государствах западноевропейской культуры под именем демократии, является для большевиков лишь фасадом экономическо­го господства капитала над прессой и партия­ми; только коммунизм впервые должен при­нести истинную демократию. Не считая эко­номического обоснования, по своей структу­ре, это старый якобинский аргумент. С проти­воположной стороны, роялистский автор мог высказать свое презрение к демократии таким образом: господствующее сегодня обществен­ное мнение представляет собой нечто до того глупое, что при правильной обработке его мож­но привести и к отказу от своей собственной власти; это означало бы, правда, «demander un acte de bon sens a ce qui est prive de sens, mais n'est-il pas toujours possible de trouver des motifs absurdes pour un acte qui ne Test point4? Обе стороны co­гласны здесь между собой. Когда теоретики большевизма приостанавливают действие де­мократии во имя истинной демократии, и ког­да враги демократии надеются ее обмануть, то один предполагает теоретическую правиль­ность демократических принципов, а другой предполагает их фактическое господство, с ко­торым необходимо считаться. Только италь­янский фашизм как в теории, так и на прак­тике означал слом этого господства. За этим исключением, приходится сказать, что демо­кратический принцип до сих пор признавал­ся бесспорно.

Это имеет значение для юридического рас­смотрения публичного права. Ни теория, ни практика государственного и международно­го права не могут обойтись без понятия леги­тимности, и поэтому важно, что сегодня гос­подствующим видом легитимности действи­тельно является демократический. Развитие с 1815 по 1918 гг. может быть представлено как развитие понятия легитимности: от дина­стической к демократической легитимности. Демократический принцип должен сегодня претендовать на значение, аналогичное тому, какое прежде имел монархический принцип. Мы не можем здесь останавливаться на этом подробно; но все же необходимо хотя бы ска­зать, что такое понятие, как «легитимность», не может переменить свой субъект, не изме­нив своей структуры и содержания. Можно различить два вида легитимности так, чтобы понятие не перестало быть необходимым и не упускало существенных функций, — даже ес­ли юристы не вполне отдают себе в этом от­чет. В государственно-правовом отношении се­годня любое правительство, в общем, счита­ется лишь временным, пока оно не санкцио­нировано созванным в соответствии с демо­кратическими принципами учредительным со­бранием, и каждая не основанная на этом фун­даменте власть представляется узурпацией. Предполагается как раз (хотя это никоим об­разом не вытекает из принципа демократии), что народ уже действительно является зре­лым и более не нуждается ни в какой якобин­ской диктатуре воспитания. С точки зрения международного права, распространенное се­годня правовое убеждение и основанное на тре­бовании учредительного собрания понятие ле­гитимности выражаются в том, каким обра­зом расценивают вмешательство в конститу­ционные дела государства. Фундаментальным отличием Священного союза от сегодняшней Лиги наций9 называют то, что Лига наций гарантирует лишь внешний status quo своих членов и воздерживается от любого вмеша­тельства во внутренние дела. Но с тою же са­мой последовательностью, с какой монархи­ческая легитимность может приводить к ин­тервенциям, интервенции могут быть оправ­даны ссылкой на право наций на самоопреде­ление. В официальных заявлениях Соединен­ных Штатов Северной Америки о советском правительстве можно обнаружить важную предпосылку этого демократического принципа, а именно, то, что конституция не должна противоречить воле народа. Если конститу­ция навязывается при нарушении демократи­ческих принципов, то право наций на самооп­ределение может быть восстановлено, и это происходит именно путем интервенции. Ин­тервенция, основанная на монархическом по­нятии легитимности, противоправна для демо­кратического мышления только потому, что она нарушает демократический принцип само­определения наций. Напротив, порожденное интервенцией свободное самоопределение, освобождение народа от тирана никоим обра­зом не могло бы нарушить принцип невмеша­тельства, но могло бы только создать предпо­сылки для принципа невмешательства. И со­временный Союз народов на демократической основе нуждается в понятии легитимности, а вследствие этого, — ив возможности вмеша­тельства, если принцип, являющийся его юри­дическим базисом, нарушается.

Итак, сегодня во многих юридических изы­сканиях можно исходить из признания демо­кратических принципов, не обращаясь ко всем отождествлениям, составляющим политиче­скую действительность демократии, что было бы недоразумением. Теоретически, а в крити­ческие эпохи также и практически демокра­тия бессильна перед якобинским аргументом, то есть перед решением отождествить мень­шинство с народом и решением перенести по­нятие из области количественного в область качественного. Соответственно, интерес вызы­вает образование и формирование воли наро­да, а вера в то, что источник всякой власти — народ, обретает значение, подобное вере в то, что всякая начальственная власть исходит от Бога. Каждый из этих тезисов допускает для политической действительности различные формы правления и юридические выводы. Научное рассмотрение демократии должно бу­дет обратиться к особой области, которую я назвал политической теологией6. Поскольку в XIX в. парламентаризм и демократия были связаны друг с другом таким образом, что оба понятия воспринимались как равнозначные, нам пришлось предпослать [нижеследующим рассуждениям] эти замечания по поводу демо­кратии. Может быть демократия без того, что называют современным парламентаризмом, и может быть парламентаризм без демократии, и диктатура во всяком случае не является ре­шительной противоположностью демократии, а демократия — диктатуре.