Превентивный удар

Обычно считается, что при некоторых обстоятельствах страна Х имеет право нанести превентивный удар или начать превентив­ную войну со страной У; например, если сама У вот-вот нападет на Х или если У объявила, что непременно это сделает, как только достигнет определенного уровня готовности к войне, что ожида­ется в скором времени. Однако не принято считать, что страна Х имеет право напасть на страну У по той причине, что У усилива­ется и (а для стран это типично ) вполне может напасть на Х, ког­да станет еще сильнее. Самообороной считаются ситуации первого типа, но не второго. Почему?

Можно было бы подумать, что разница просто в большей или меньшей вероятности. Когда страна собирается напасть на дру­гую или объявила, что сделает это, когда достигнет определенного уровня готовности, очень велика вероятность, что она действи­тельно нападет. В то же время вероятность того, что любая страна, которая усиливается, нападет на другую страну, когда ее силы увеличатся, не столь велика. Но различие между этими случая­ми не связано с такого рода вероятностными оценками. Как бы ни была низка, по оценкам «экспертов» из нейтральных стран, вероятность того, что Унападет на Х (во втором случае) в следу­ющие десять лет (о,5, о,2, о, о5), мы можем, например, пред­ставить себе, что в настоящее время Увот-вот разработает в своих научных лабораториях новое сверхоружие, которое с этой веро­ятностью покорит Х; тогда как с вероятностью 1 минус эта веро - ятность оно ни к чему не приведет. (Возможно, эта вероятность есть вероятность того, что сверхоружие сработает или само ору­жие, быть может, является вероятностным.) Оружие будет гото­во к применению через неделю; У твердо намерена его исполь­зовать, график выдерживается, и обратный отсчет времени уже начался. В этой ситуации Хможет, защищая себя, атаковать или предъявить ультиматум, что, если оружие не будет демонтировано в течение двух дней, она нападет, и тому подобное. (А что, если вопреки графику оружие может быть использовано на следующий день или прямо сейчас?) Если бы У играла в рулетку и по итогам игры с вероятностью о, о25 начала бы войну, Химела бы право действовать в целях самообороны. Но во втором случае, даже при той же вероятности нападения, Хне имеет права так действовать против наращивающей вооружения У. Таким образом, проблема не сводится просто к вопросу о том, насколько высока вероят­ность. Тогда на чем же, если не на величине вероятности, основано различие между ситуациями первого и второго типов?

Различие зависит от того, как ущерб, если он будет иметь место, связан с тем, что У уже сделала. Для некоторых действий, с той или иной вероятностью ведущих к разным результатам, действу­ющему лицу (после того, как оно их совершило) больше ниче­го не надо делать, чтобы получить результат, который, когда он воплотится в жизнь, будет представлять собой то, что это лицо сделало, вызвало, породило и т. п. (В некоторых случаях в даль­нейшем могут потребоваться действия других, например сол­дат, выполняющих приказы командира.) Если результатом тако­го действия с высокой вероятностью будет опасное «нарушение границы», другой участник имеет право запретить его. В то же время некоторые процессы могли бы привести к определенным вероятным последствиям, но только если их участники примут дальнейшие решения. В ходе процесса, как, например, в рассмат­риваемых нами случаях, у его участников может появиться боль­ше возможностей делать что-то, и это повысит вероятность того, что они решат это сделать. Эти процессы связаны с последующими существенными решениями людей, и нарушения границ зависят именно от этих решений (которые процесс делает более веро­ятными). Разрешается запрещать действия первого типа, когда человеку больше ничего не нужно делать, но не процессы второго типа*. Почему?

Возможно, принцип примерно таков: действие не является преступлением и потому не может быть запрещено, если оно без­вредно в отсутствие последующих важных решений, направлен­ных на причинение ущерба (т. е. оно не было бы преступлени­ем, если бы тот, кто его совершил, гарантированно удержался бы от дальнейших преступных решений) ; оно может быть запрещено, только когда является запланированной прелюдией последую­щих преступных действий. Принцип, сформулированный таким образом, защищал бы такие действия, которые, будучи сами по себе безвредными, просто облегчают преступные действия дру­гих людей — например, публикацию схем банковской системы сигнализации. Это действие можно было бы допустить, если бы было известно, что другие не примут решения использовать его во зло. Среди такихдействий очевиднейшими кандидатами на за­прет являются те, для совершения которых, судя по всему, не мо­жет быть иных причин, кроме как облегчение совершения пре­ступлений. (Но разве нельзя всегда представить себе, даже в та­ких случаях, эксцентричного человека со странными, но вполне законными мотивами?) Мы могли бы избежать вопроса о том, могут ли быть запрещены действия, столь явно направленные только на то, чтобы помочь преступникам. Все действия, которые нас здесь интересуют, могли бы быть осуществлены по совершен­но легитимным и уважаемым мотивам (например, ради само­защиты), и они требуют от самого действующего лица принять решение совершить преступление, для того чтобы преступление действительно произошло.

Строгий принцип должен был бы заключаться в том, что допус­тимо запрещать только последнее злонамеренное решение, кото­рое необходимо для того, чтобы преступление произошло. (Или последнее из действий, необходимых для реализации одной из аль­тернатив, каждое из которых необходимо.) Еще более строгим был бы принцип, устанавливающий, что можно запретить только переход через последнюю очевидную точку, в которой последнее злонамеренное решение, необходимое для того, чтобы преступ­ленИе состоялось, может быть отменено. Больше возможностей для запрета дает следующий принцип (являющийся, следователь-но, более слабым принципом в отношении запрета запрещать только преступные решения и основанные на них действия (или опасные действия, не требующие принятия последующих злона­меренных решений). Нельзя запрещать действия, не основанные на неправомерных решениях, просто на том основании, что они облегчают или делают более вероятным то, что тот, кто их совер­шил, впоследствии примет неправомерные решения и осуществит вытекающие из них преступные действия. Поскольку даже этот более слабый принцип достаточен, чтобы исключишь запреты, мешаЮщие другим усилить свои охранные агентства или присоеди­ниться к другому агентству, у нас нет необходимости здесь решать, КаКой из принципов предпочтительнее. (Два более сильных прин­цИпа, конечно, также исключили бы подобные запреты.)

Можно было бы возразить, что описанные в общих чертах принципы не следует применять для того, чтобы сделать непоз-волИтельным силовое вмешательство некоей группы А в процесс усИления группой В своего охранного агентства. Потому что этот процесс — особый; в случае его успеха А окажется в гораздо более слабой позиции и, вполне вероятно, не сможет воспрепятствовать неправомерным действиям тогда, когда получит наконец пра-во на это. Как можно требовать от А воздержаться от запрета

на ранних стадиях, когда она знает, что позже будут совершаться преступления, с которыми у А не будет возможности бороться столь же успешно, как в начале процесса? Но если ранние стадии процесса В не связаны с твердым решением совершить преступ­ление впоследствии и если у В имеются благие (неагрессивные) причины для действий, тогда не будет абсурдным TTcaiimc что другИе не должны вмешиваться на ранних и (предполагая опре­деленную последовательность) самих по себе безвредных стадиях, даже если это воздержание позже поставит их в менее сильную позицию34.

Мы нашли теоретически значимое различие, позволяющее отлИчить запреты, которые охранное агентство устанавливает на использование другими ненадежных или нечестных процедур осуществления правосудия по отношению к его клиентам от дру­гих запретов — например, от запрета другим людям создать дру­гое охранное агентство, — которые можно было бы счесть допус-тимыми, если допустимы запреты первого типа. Для целей нашего исследования можно обойтись без теории, которая бы обосновы - вала это различие и объясняла его значимость, несмотря на то что исследование этих проблем сулит быстрый выход на фундамен - тальные вопросы. Достаточно опровергнуть придуманное нами ранее обвиненИе, что наш аргумент не достигает цели, потому что «доказывает чересчур много», а именно: обосновывает не только позволительность появления и развития доминирующей защИт­ной ассоциации, но и принудительные действия этой ассоцИацИти запрещающие кому-либо искать защиту где-то еще, или действия' шш* принуждающего других не вступать в защитные ассо­циации. Наш аргумент не дает оснований для действий второго типа и не может быть использован для их защитъь

Мы сформулировали принцип, который исключает запрещенИе деИствии, которые сами по себе не являются преступными, а лИшь облег;ают или гювышают вероятность совершения правонару-шении, зависящих от других неправомерных решений, которых деИствующее лицо (еще) не приняло. (Это утверждение я наме­ренно сделал двусмысленным, чтобы оно включало и сильный и слабый принципы.) Этот принцип не утверждает, что ни один человек не может нести ответственность или быть наказан за попытку спровоцировать других на преступление на том основа­нии, что успех попытки зависит от решения других действительно совершить преступление. С точки зрения этого принципа важно запущен ли уже такого рода процесс, для которого необязатель­но дальнейшее участие данного человека и который ведет к пре-дтуплению. Могут ли какие бы то ни было решения, принятые дпреугими людьми, снять с него ответственность за результаты его первоначальной попытки, и если да, то в какой степени - это уже следующый вопрос. Вероятнее всего ответственность должна нохраняться в случае таких попыток подтолкнуть других к правонарушению, которые достигают успеха (не в результате совпа­дения, в соответствии с намерениями и т. п.) и приводят К тому ; что те совершают неправомерные действия. (В этом случае, не' явля ется ли ервоначальное действие неправомерным, а слСд о-в ательно, дествием, подпадающим под запрет в соответствии с нашим принципом?)

Противоположная точка зрения исходит из того, что последу­ющие решения других снимают ответственность с того ; кто дости-га1ет успеха в свое попытке по будить их деИ ствовать определен-,ьш образом. несмотря на то что он уб еждал их, подстрекал и уговаривал сделать нечто, они могли бы отказаться. В основе этого представления могла бы лежать следующая модель. Для каждого действия существует неизменный объем ответственности, который можно было бы измерить тем, какое наказание положено за это действие. Того, кого кто-то другой уговорил сделать нечто, сле­дует наказать за это действие по всей строгости; его можно нака­зать так же, как того, кто самостоятельно решает совершить то же самое действие. Поскольку все наказание за это действие исчерпа­но, то же самое относится и к ответственности; не остается ника­кого наказания или ответственности за это действие, которые мог­ли бы быть возложены на кого-то еще. Отсюда следует вывод, что человек, уговоривший другого решиться что-то сделать, не может нести ответственность или быть наказанным за последствия того, что сделал этот другой. Но эта модель неизменного количества ответственности за некоторое действие неверна. Если два человека сотрудничают друг с другом, чтобы убить или напасть на третьего, каждый из убийц или участников нападения несет полную меру ответственности. Каждый из них может быть приговорен к то­му же наказанию, что и человек, совершивший то же самое в оди­ночку, скажем, к n годам тюрьмы. Наказание не делится пополам так, чтобы каждый получил по n/2 лет. Ответственность — это не ведро, пустеющее по мере того, как из него черпают; не су­ществует неизменного количества ответственности или наказания, которые один человек может исчерпать, так что для другого ничего не останется. Поскольку эта модель или картина того, как устро­ена ответственность, ошибочна, представление о том, что никто не может быть наказан за то, что убедил другого сознательного человека что-либо совершить, теряет свою главную опоруЗ5.