Традиция и Россия

Описывая разницу между традиционным и современным обществом в интерпретации социологической науки модерна, Шмуэль Эйзенштадт (р. 1923) отмечает: «В этой картине традиционные общества изображались как статичные, почти не знающие дифференциации или специализации, опирающиеся на механическое разделение труда, низкий уровень урбанизации и грамотности, аграрную занятость большинства населения.

В противовес этому современным обществам приписывалась весьма высокая степень дифференциации, глубокое разделение труда, урбанизация, грамотность и расцвет СМИ, а также неутолимая тяга к прогрессу» (Eisenstadt 1973: 10). Взяв это лаконичное описание за основу, мы вполне можем констатировать, что в России процесс прощания с традиционным обществом, открытый реформами Петра Великого, был окончательно завершен после большевистской революции 1917 года. Исходя из классических критериев, наша страна, безусловно, уже давно не является традиционным обществом. Вместе с тем, в российском социуме традиция по-прежнему остается слишком заметной силой. [См. статью Модернизация.]

Обусловлено это, прежде всего, тем, что в плане структуры власти и взаимоотношений между властью и обществом Россия за минувшие сто лет так и не стала вполне современным государством в том смысле, который присущ эпохе модерна. Воспроизводимая из века в век самодержавная матрица, несмотря на весь приличествующий эпохе «республиканский» антураж, обусловила причудливое сочетание в архитектуре отечественной власти традиционных и современных элементов. Если принципиальной особенностью политической системы модерна считать ее способность абсорбировать, вбирать в себя основные проявления социального недовольства, то отечественную политическую систему начала XXI столетия трудно считать полностью модернизированной. Утвержденная Конституцией 1993 года модель «выборного самодержавия» и выстроенная на ее основе так называемая «вертикаль власти», жесткие ограничения любой оппозиционной деятельности, неуклонное сокращение диапазона, в котором применяются выборные практики — все это говорит о том, что модернизация российской политики далеко не завершена. Более того, учитывая внешний контекст, в котором развивается современная Россия, вопрос о ее завершении можно считать центральным вопросом конкурентоспособности нашей страны в эпоху глобализации.

Особое значение традиции в российской социальнополитической практике обусловлено и тем обстоятельством, что природа нынешнего этапа нашей модернизации довольно парадоксальна. С одной стороны, действующие элиты справедливо исходят из того, что для сплочения масс и их мобилизации на ускоренное развитие страны нужна сплачивающая нацию общая идеология. Но, с другой стороны, на роль этой идеологии выдвигается не что иное, как православие — религиозная традиция из разряда тех, которые повсеместно упразднялись или вытеснялись в ходе успешных модернизаций. Если на Западе модернизация всегда шла параллельно с секуляризацией общественной жизни, то в России задачи всестороннего обновления общества пытаются решать, используя архаичный религиозный инструментарий. Такой курс не только свидетельствует о низком качестве и недальновидности нынешней российской элиты; он еще, и это гораздо более прискорбно, обречен на неминуемое поражение, ибо нельзя шагать из модерна в постмодерн, черпая вдохновение в социально-политическом опыте Византийской империи.

Федерализм как философская идея и политический принцип

Федерализм представляет собой многогранный феномен: это не только эффективный способ управления государством, но и соответствующее политическое поведение участников переговорного процесса, способ разрешения конфликтов, важное измерение культурной жизни общества. Одно из основных преимуществ федеративной государственности состоит в том, что разрешение споров и противоречий между конституционными партнерами здесь происходит в открытой и публичной форме, а не в «тени» бюрократических учреждений. В настоящее время актуальность сравнительных исследований по проблемам федерализма в мире чрезвычайно высока — несмотря на его печальное положение в России, которую британский ученый Камерон Росс заслуженно именует «федерацией без федерализма» (Ross 2002: 7).

Сам термин «федерализм» происходит от латинского foedus, что значит соглашение. По мнению Даниэла Элазара (1934—1999), одного из наиболее авторитетных исследователей федералистской проблематики, этот латинский термин близок по смыслу древнееврейскому brit — фундаментальному библейскому понятию, означающему договор людей с Богом и, одновременно, между собой, причем все отношения в рамках данных договоров строятся на соблюдении взаимных и добровольных обязательств (Elazar 1987). Политический федерализм вырастал из «федеральной теологии», зародившейся в недрах католического социального учения и основывавшейся на принципе субсидиарности. Другим источником федералистской доктрины стал европейский протестантизм, перенесенный переселенцами из Европы, прежде всего, пуританами и кальвинистами, на североамериканский континент. Основой их теологических взглядов была идея ненасильственного социального соглашения, выступающего центральной предпосылкой устойчивости гражданских свобод и институтов.

Таким образом, с философской точки зрения, выражением изначальной сущности федерализма являются доверие, согласие, компромисс. «Суть федерализма следует искать не в определенном наборе институтов, но в институционализации определенного типа отношений, складывающихся между участниками политической жизни» (Elazar 1987: 11-12). В силу этого федерализм может описывать взаимодействия не только между составными частями государства, но и между его гражданами: он непосредственно связан с правами личности, поскольку утверждает, что нет большинства без меньшинства, защищая тем самым права тех, кого меньше. Федерализм представляет собой эффективное средство сохранения небольших сообществ, это одна из ипостасей плюрализма; в данном плане он служит основой подлинно самоуправляющегося социума и альтернативой централизации власти и политической монолитности (Остром 1993). Вышесказанное позволяет рассматривать федерацию в качестве одной из главных разновидностей демократического правления.

Как политический принцип, федерализм фиксирует отношения между центральными и региональными органами власти и управления, построенные на разделении полномочий и наличии права на самоуправление для различных групп и/или территорий в рамках объединенной политической системы. Сущностью федерализма как нормативного принципа является взаимопроникновение единства и децентрализации; это органичное сочетание самоуправления и разделенного правления (Watts 1999; Wheare 1947). Федерализм выступает инструментом целенаправленного и последовательного рассредоточения власти, гарантирующего общество от злоупотреблений ею.

Среди специалистов нет единодушия в вопросе о том, как соотносятся друг с другом федерализм и демократия (Захаров 2008: 45-63). В России связь между этими феноменами нередко ставится под сомнение. При этом предполагается, что федеральное устройство может быть присуще не только демократическим, но и авторитарным государствам, а отличающая федерализм ориентация на защиту меньшинств может ограничивать применимость демократических процедур, ставящих во главу угла мнение большинства. Согласно этой логике, федерализм нарушает основополагающее правило демократии «один человек - один голос»: он отдает предпочтение не людям, а территориям (Gibson 2004: 1-28). С подобными рассуждениями, однако, можно согласиться только в том случае, 265 если под федерализмом понимать исключительно юридическую формулу, позволяющую центральным и региональным элитам бесконфликтно делить власть и собственность. Между тем, в федералистских установлениях не менее важна культурная, человеческая составляющая. С этой точки зрения федерализм как политический принцип апеллирует не к территориальным составляющим государства, но к гражданам, которые их населяют. Федералистская политика — это, прежде всего, определенный тип отношений между людьми, строящийся на уважении не столько групповых, сколько индивидуальных прав и свобод.

При таком взгляде соотнесенность федерализма с демократией предстает бесспорной: федеральное устройство плохо согласуется с авторитарными методами управления. Столь же прочным кажется и обратное соотношение: почти все многонаселенные и обширные демократии (за исключением, вероятно, Франции) в той или иной мере практикуют федералистские подходы, порой даже не являясь федерациями в классическом смысле слова. Здесь характерны примеры Испании и Великобритании, которые в последние годы все чаще рассматриваются в качестве «регионализированных» государств — промежуточной формы, располагающейся между унитаризмом и федерализмом (Swenden 2006).

Иначе говоря, демократия и федерализм повсеместно стимулируют и укрепляют друг друга. «Отнюдь не случаен тот факт, что все демократические государства с населением более ста миллионов человек являются федерациями, а Япония и Индонезия — крупнейшие демократии, не являющиеся федеральными, переживают регионализацию» (Anderson 2008: 13). «Федералистская революция», преобразующая политическую карту мира в последние десятилетия, развивается параллельно с демократизацией, то есть демократия и федерализм символизируют один и тот же вектор социальных перемен (Захаров 2003: 21—23). Следовательно, готовность того или иного общества к реализации федеративных рецептов можно считать довольно точным индикатором его демократической зрелости. И наоборот, государства, демократически не состоявшиеся, не в силах реализовать федералистские проекты даже в тех случаях, когда последние сулят им немалые выгоды. [См. статью Демократия.]