Происхождение термина Традиция

Согласно «Словарю русского языка» С. И. Ожегова, традиция есть «то, что перешло от одного поколения к другому, что унаследовано от предшествующих поколений». Фактически, подобное толкование сразу же отсылает к исходному значению слова, указывающему на определенное материальное действие по передаче чего-то кому-то: так, римляне применяли его, когда речь шла о необходимости вручить некий неодушевленный или даже одушевленный предмет — например, отдать дочь замуж. Этим и объясняется тот факт, что понятие «традиция» восходит к латинскому глаголу “tradere”(«передавать»), характеризующему манипуляции с вещами. Подобное понимание продержалось в общественной науке достаточно долго. Еще сто лет назад знаменитый энциклопедический словарь понимал под этим термином «установление фактического господства над вещами со стороны их прежнего владельца в пользу нового, приобретающего их в собственность или владение». При этом добавлялось, что «для установления вещного права необходимы два акта — договор и фактическое установление отношения к вещи, то есть традиция» (Брокгауз, Ефрон 1901: 693).

Постепенно, однако, утвердилась та трактовка традиции, которая предполагает обладающую временной протяженностью передачу не столько материальных объектов, сколько духовных сущностей. Например, современная энциклопедия определяет культурную традицию как «передающиеся из поколения в поколение элементы социального опыта и культурного наследия («культурный текст») — нормы и образцы поведения, формы социальной организации, идеи, нравы, обычаи, обряды, ритуалы и так далее» (Данилова 2003). Некоторые исследователи, впрочем, настаивают на предельно широком ее понимании: «Традиция включает все, чем обладает общество в данный момент и что уже существовало к тому времени, когда нынешние ее держатели появились на свет. Это все, что не является продуктом чисто физических процессов внешнего мира. ... Традиционность соотносима практически с любым 252 содержательным наполнением» 1983: 12, 16). При этом материальную и духовную традиции объединяет элемент заимствования: они не создаются индивидом, но усваиваются им извне. В изначальном его понимании, продержавшемся от античности до средневековья, понятие «традиция» предполагало еще и уважение к тому, что было передано, как к ценности. Соответственно, бережного отношения требовал и сам процесс передачи. Но уже в поздней античности превращение понятия традиции в центральную категорию христианской теологии «привело, с одной стороны, к его нормативному расширению, а с другой — к возникновению концептуальных затруднений», вытекающих из противостояния традиционного и рационального знания (Полонская 2006). В свою очередь, деятельность мыслителей Просвещения утвердила к началу XIX века преобладающе негативное и подозрительное отношение к традиции.

Согласно справедливому наблюдению польского ученого Ежи Шацкого (р. 1929), «взгляд на традицию как на факт общественной жизни был тесно связан с тем, каким знаком наделяли традицию как ценность» (Шацкий 1990: 233). В теории прогресса, занимавшей основополагающее место в миросозерцании модерна, традиция ассоциировалась с отрицанием нового и противодействием переменам. «Рациональность и научное знание, с одной стороны, и традиционность вкупе с невежеством, с другой стороны, были противопоставлены друг другу как антитезы» 1983: 5). Подобная интерпретация традиции предполагала вполне определенное понимание человека и его исторической роли: человек выступает здесь прирожденным делателем, ориентированным на изменение и покорение мира, который постоянно преодолевает себя, расширяя границы собственного бытия. Поместив свободную человеческую индивидуальность в центр мироздания, модерн обесценил традицию во всех ее смыслах: в политическом, культурном, моральном. В итоге, как отмечал Алексей Лосев (1893—1988), начиная с Ренессанса, «люди совершали самые дикие преступления и ни в какой мере в них не каялись, и поступали они так потому, что последним критерием для человеческого поведения считалась тогда сама же изолированно чувствовавшая себя личность» (Лосев 1982: 136—137). Понятно, что традиция, понимаемая как постоянное воспроизведение одного и того же образца, имеющего высшую природу, в такой системе взглядов не пользовалась уважением. Она не только представала фактором сугубо негативным, но и виделась обреченной на уничтожение: «Традиция — это великий тормоз, это vis inertiae в истории, но она только пассивна и поэтому неизбежно оказывается сломленной» (Энгельс 1962: 318—319).

Узаконив в социальной рефлексии понятие «политических перемен», Великая французская революция надолго отождествила приверженность традиции с консервативной политической платформой. [См. статью Консерватизм.] И наоборот, «изменение (“прогресс” или “развитие”), будь то революционное или постепенное, было воспринято в качестве структурной тенденции современного общества, которой приписывается позитивная ценность» (Eisenstadt 1973: 4). Впрочем, по мере того как мир шел от эпохи модерна к постмодернизму, традиционализм все более освобождался от негативных коннотаций, обретая политическую респектабельность и даже становясь неотъемлемым атрибутом прогрессивно ориентированных движений и направлений. Как справедливо отмечал Карл Мангейм (1893—1947), возникшие в XX веке многочисленные политические движения, отталкиваясь от критического отрицания наличных социальных традиций, одновременно стремились заручиться поддержкой новых, собственных традиций. Так, пристального внимания исследователей удостоилась заметная роль мифологических подтекстов в функционировании тоталитарных идеологий. А новый виток глобализации, разворачивающийся с 1970-х годов, в очередной раз повысил ценность традиционалистского мировосприятия, превратив его в главный оплот многообразия и плюрализма — то есть, как ни парадоксально, тех самых ценностей, которые всегда отстаивались противниками консерваторов.