О Просвещении в России

Если для Европы эпоха Просвещения предстает временем Вольтера и Канта, то для России ее символами стали, несомненно, имена Михаила Ломоносова (1711—1765) и Александра Радищева (1749-1802). Однако первым российским просветителем оказался, как ни странно, политик — царь Петр I (1672—1725). Просвещение было его страстью, в нем он видел спасение для России, а источником его считал только Европу. Примечательно, однако, что страсть к просвещению не мешала ему быть тираном и внедрять свои просвещенческие новации насильственным путем. Развив петровские начинания, основной просветительницей России сделалась императрица Екатерина II (1729—1796). Именно с ней в страну пришел «просвещенный абсолютизм», а себя она называла «философом на троне». Екатерина чрезвычайно высоко ценила идеи Монтескьё, переписывалась с Вольтером и Дидро. Приверженность принципам Просвещения заставила ее реформировать государственные институты с целью укрепления самодержавия, усиления и расширения бюрократического аппарата, централизации и унификации системы управления. Подобно тому, как это происходило в европейских государствах в период Просвещения, политика императрицы во многом ущемляла церковь. Так, в 1764 году в России была проведена секуляризация земель, принадлежащих православной церкви.

Что же касается общественных оценок российского Просвещения, то их неоднозначность прекрасно иллюстрируется извечным российским диспутом между западниками и славянофилами. Суммируя неразделяемые им воззрения западников на российское Просвещение, Иван Киреевский (1806—1856) говорил следующее: «Различие между просвещением Европы и России существует только в степени, а не в характере и еще менее в духе или основных началах образованности. У нас, говорили тогда, было прежде только варварство — образованность наша начинается с той минуты, как мы начали подражать Европе, бесконечно опередившей нас в умственном развитии. Там науки процветали, когда у нас их еще не было, там они созрели, когда у нас только начинают распускаться. Оттого там учителя, мы ученики; впрочем — прибавляли обыкновенно с самодовольством, — ученики довольно смышленые, которые так быстро перенимают, что скоро, вероятно, обгонят учителей» (Киреевский 2002: 151).

Позиция самих славянофилов была принципиально иной. Да, они вынужденно признавали достижения европейцев в развитии наук и познании вообще. Однако эти успехи воспринимались ими негативно - как нечто бесполезное или вовсе вредное. Развивая и тренируя отвлеченный ум, западный человек утратил религиозную веру и растерял убеждения. Более того, он разочаровался и во всемогуществе самого разума. Внутренний духовный разум был предан западным человеком забвению в угоду внешней разумности и торжеству рационализма. Иное дело — просвещение в России. Невежество, бесспорно, пагубно, содействие просвещению народа есть высочайшее благодеяние, но заниматься им нужно по-особому, не так, как в Европе. Для европейского просвещения свойственны раздвоенность и рассудочность. Российское же просвещение отличают цельность и разумность, в основе которой лежит православная вера. Именно благодаря своей религиозности России, по мнению славянофилов, предстоит сыграть ключевую роль в преображении человечества. Европа пытается постичь истину через рассудочное просвещение, но попытки эти бессмысленны, ибо истина постигается не одним рассудком, а всей духовностью человека, которая во многом базируется на вере. Если человек «при учености своей злое сердце имеет, то достоин сожаления и со всем своим знанием есть сущий невежда, вредный самому себе, ближнему и целому обществу» (Новиков 1990: 161). Русское просвещение должно задушить вредные стороны западной образованности для того, чтобы направить ее в истинное русло, поскольку, согласно тому же Киреевскому, высшая ступень западной образованности есть лишь начало образованности русской.

К несчастью для нашей культуры, этот исторический спор не завершился до сих пор (Малинова 2008). Не расставив в нем последние точки, Россия не смогла окончательно определиться и со своим отношением к европейскому Просвещению и его наследию. Эта двусмысленность, в свою очередь, препятствует внятной самоидентификации страны и ее приобщению к эпохе постмодерна.