Стратегии гражданского действия в социуме клик: их влияние на воспроизводство и трансформацию институциональной среды

Любая среда упорядочена лишь в той мере, в какой в ней установлены и воспроизводимы всеми акторами те правила и нормы, которые обеспечивают социальную и социетальную (системную) интеграцию. Поскольку оба типа интеграции возникают как следствие практикуемых акторами форм координации сотрудничества и конфликта между собой, институциональный дизайн может не совпадать с практиками, признаваемыми легитимными. Другими словами, институты и практики не тождественны друг другу отнюдь не только потому, что задаваемые институтами ценностные ориентации и правила их реализации подвергаются реинтерпретации (переосмыслению) и прикладной корректировке с целью установления их приемлемости как форм координации сотрудничества и конфликта. При заимствовании, т. е. копировании, демократических по дизайну институтов практики россияне зачастую производят и воспроизводят деривации (остатки) традиционных правил и норм, что создает проблему институциональных ловушек.

В наших исследованиях выявлено сосуществование разнонаправленных тенденций — социетальной дезинтеграции макросреды наряду с социальной интеграцией микросред. При этом вслед за Э. Гидденсом особо выделялось различие в принципах структурации сетей (или общностей) разного уровня. Социальная интеграция основана на личном взаимопонимании и доверии, возникающем в микросреде, образованной сетью из устойчивых связей и отношений типа «лицом к лицу», которые регулируются нормами специфической реципрокно - сти — взаимности в признании прав и исполнении обязанностей между родственниками, друзьями, хорошо знакомыми людьми, реже — соседями. Такие связи и отношения обычно именуются неформальными. Неформальные отношения, регулируемые правилами специфической реципрокности, вполне могут быть четко структурированными формами координации сотрудничества и конфликта, хотя и не обязательно согласованными с универсальными нормами права и морали.

Социетальная интеграция возникает в процессе политической самоорганизации сегментов социума на основе ценностей и норм общей реципрокности. Они не только регулируют координацию сотрудничества и конфликта между различными микросредами, но и поддерживают их автономию в рамках макропорядка, повсеместно признанного легитимным. Характерная для общей реципрокности симметрия в признании прав и обязанностей любого гражданина легитимирована формальным равенством перед законом, гарантированным социетальными институтами власти (государством). «Равенство перед законом заменило привилегию в качестве основополагающего принципа социальной организации». Этот принцип макропорядка реален и эффективен лишь в той мере, в какой поддерживается безличностью в применение нормы общей реципрокности: симметрия в реализации прав и обязанностей любого гражданина безразлична по отношению к личности как тех, кто применяет эту норму, так и тех, к кому она применяется. Безличность как образец для оценки приемлемости применения нормы общей реципрокности можно рассматривать как «следствие формально-рационального порядка, существующего в обществе».

Сосуществование разнонаправленных тенденций — социетальной дезинтеграции макросреды наряду с социальной интеграцией микросред — свидетельствует о фрагментарности, несистемности политического порядка. В сегментированном социуме, разделенном на множество микросред (общностей с разной степенью интегрированности и идентичности), затруднено установление избирательного сродства между формальными и неформальными институтами. Складывающаяся между ними конфигурация (способ взаимодействия) отнюдь не свидетельствует о комплексности российской институциональной среды. Из четырех способов взаимодействия между формальными и неформальными институтами, которые были выделены Гретхен Хелмке и Стивеном Левитски, — комплементарного, согласующего (accommodating), конкурентного и замещающего (substitutive), в российской институциональной среде преобладают два последних. Первые два — комплементарный и согласующий способы взаимодействия — либо свидетельствуют о наличии избирательного сродства между формальными институтами и практиками по производству и воспроизводству установленных в них норм и правил, либо согласуются в некую более или менее приемлемую конфигурацию. Хелмке и Левитски утверждают: «Конкурирующие неформальные институты создают у акторов такие стимулы, которые не совместимы с формальными правилами — следуя одному правилу, нельзя не нарушать другое. К числу примеров относятся клиентелизм, патримониальное господство (ра^тоша^т), клановая политика и другие частные институты». Конкурентный способ взаимодействия между социальными нормами и предписаниями законов возникает в случае сосуществования неформальных институтов со слабыми или неэффективными формальными институтами. Когда же слабые формальные институты не вступают в противоречие с целями акторов, то они, «стараясь достичь тех результатов, которые ожидались от формальных институтов, но получены не были, создают или используют замещающие неформальные институты»1.

Устойчивость и неэффективность социального института обусловливается разрывом между формальными правилами и реальными практиками с учетом этих правил. Они могут быть освоены акторами, вынужденными под давлением обстоятельств пользоваться ими для того, чтобы суметь нарушить их предписания, обойти или как - то иначе приспособить к «своим» целям, но не трансформироваться в нормы, понимаемые и принимаемые в качестве общепринятых образцов для действия. Когда «игру по правилам» изначально замещает «игра с правилами», то акторы, заинтересованные в такой подмене, рискуют оказаться в ловушке: при деформализации правил скопированный институт остается для них функционально необходимым, но обреченным быть слабым, поскольку толком не справляется ни с нормативной, ни социализирующей функциями.

Разрыв между формальными правилами и реальными практиками с учетом этих правил проявляет устойчивость в собственном воспроизводстве до тех пор, пока россияне не выработают и более или менее успешно не реализуют стратегии гражданского действия, направленного на трансформацию институциональной среды. Поэтому представляется весьма актуальным исследование стратегий гражданского действия.

Основной исходной посылкой в исследовании стратегий гражданского действия служит отличие последнего от негражданского действия. Если гражданское действие главным образом направлено на трансформацию сложившихся институциональных практик, так как выражает частные интересы общественного значения (например, преодоление разрыва между формальными и реальными правами в повседневной жизни), то негражданское действие ориентировано на сугубо частные интересы, не сопряженные с общественным благом

и, как правило, не связанные с пониманием универсальности прав и свобод человека. Поскольку в российском социуме не дифференцировалось политическое пространство, интерпретируемое как сфера взаимоотношений и коммуникации граждан, а также граждан и государства с целью согласования и реализации общественных, коллективных и частных интересов, негражданские виды действия акторов не исключают их политическое участие (например, в электоральной активности), что способствует воспроизводству традиционных институциональных практик. В этих практиках наилучшим средством сохранить конституционные права и свободы оказывается не столько когнитивная компетентность (знание законов или умение обходить их — важное, но не главное средство), сколько коммуникативная рациональность, проявляющаяся в навыках устанавливать и поддерживать неформальные связи по нормам специфической реципрок - ности для решения проблем координации конфликта с властями по поводу реализации тех или иных прав. Социальная интеграция микропрактик на упомянутых основаниях делает сети «своих» людей больше похожими на клики, чем на свободные ассоциации граждан, добровольно подчиняющихся законам в обмен на защиту их прав со стороны социальных институтов.

Другой исходной посылкой исследования служит рассогласование между средовой потребностью граждан и институциональной структурой, формально предназначенной для ее удовлетворения. Суть этого рассогласования определена и эмпирически подтверждена в других наших исследованиях. Оно отражает базовое противоречие, характеризующее взаимоотношения власти и социума в России. Потребность в самостоятельно организованной среде повседневной жизни, регулируемой недвусмысленными, понятными гражданам нормами, находится в противоречии с зависимостью ее организации от социальных институтов, пользующихся властными полномочиями для произвольной регламентации гражданских прав. Анкетный опрос 2009 г. показал, что половина респондентов признает личные случаи нарушения конституционных прав и свобод, тогда как 29 % их отрицает, а 26 % респондентов затруднились с ответом. Четверть ответивших признала случаи нарушения «свободы и неприкосновенности личности», «неприкосновенности частной жизни», в 14 % ответов признано ограничение права «свободно передвигаться, выбирать место пребывания и жительства» и в около 16 сообщило, что не произошло «возмещения государством вреда, причиненного незаконными действиями (или бездействием) органов государственной власти или их должностных лиц». Все эти данные о нарушении гражданских прав косвенно свидетельствуют о наличии у значительной части респондентов неудовлетворенной потребности в самостоятельно организованной среде обитания, т. е. институциональной среде.

Выбор стратегий гражданского действия (индивидуального или коллективного) определяется стилем мышления предпринявших его акторов. Такова третья исходная посылка. Стиль мышления интерпретируется как сочетание когнитивной и коммуникативной компетенций. Под первой из них подразумевается усвоенный акторами способ толковать и определять ситуации, а вторая проявляется в их способе справляться с неопределенностью в повседневной жизни, оперируя теми или иными ценностями и нормами.

Для исследования стратегий гражданского действия будет применен подход, разрабатываемый в рамках конструктивистского институционализма. К числу его достоинств относят понятие «когнитивных фильтров» — представлений акторов о том, что для них осуществимо, легитимно, возможно или желательно в процессе воспроизводства или трансформации их самостоятельно организованной среды оби- тания. Слабую же сторону конструктивистского институционализма усматривают в трудности формализации и операционализации параметров объекта исследования. Трудность формализации параметров представляется преодолимой, если использовать опрос для выявления стратегий индивидуального или коллективного действия, исследуя порядки значимости тех или иных способов их реализации по критериям их легитимности, осуществимости, возможности или желательности.

Проблема рационализации коммуникативной компетенции респондентов заслуживает специального анализа. От того, как и насколько изменяются выбираемые ими способы справляться с неопределенностью в их повседневной жизни, оперируя ценностями универсальных прав и свобод, а также нормами общей реципрокности (взаимном признании равенства всех и каждого человека), зависят ход и направленность не только социальной, но и социетальной интеграции участников коллективных действий, когда они объединяются в сети личного доверия. Другими словами, речь идет о пути трансформации дискретных сетей кликового типа в объединения граждан, защищающих свои конституционные права и отстаивающих свои частные интересы общественной значимости.

В процессе рационализации коммуникативной компетенции акторам приходится осваивать социальные навыки, проявляющиеся в их способности склонять других людей «к сотрудничеству с целью производства, опротестования или воспроизводства имеющегося набора правил». Им предстоит создать «новые культурные рамки [frames], используя уже существующие фреймы, для того чтобы вызвать совместные действия людей». При минимальной склонности многих россиян к солидарности, т. е. способности к личностной идентификации с другими людьми, способности понимать их проблемы, интересы и т. д., следует обратить особое внимание на те явления, которые либо содействуют, либо препятствуют освоению и распространению подобных навыков. Необходимость их изучения обусловлена сложностью и многовариантностью самого перехода от гражданского участия к гражданскому действию (и, что не менее важно, от гражданского действия к гражданскому участию). Он сопряжен со стилем мышления граждан и предполагает трансформацию свойственного им фрейма — интерпретативной схемы, используемой для выбора стратегий индивидуального или коллективного действия. Эти стратегии могут существенно отличаться по целям и средствам их достижения даже при наличии одинаковой когнитивной компетенции в истолковании ситуации с гражданскими правами и обязанностями (если, например, граждане не связывают свободы с объемом формально или реально существующих прав). Поэтому главная задача — установить, как происходит трансформация смыслов уже существующего фрейма для выбора стратегий гражданского действия.

Когда стиль мышления интерпретируется как сочетание когнитивной и коммуникативной компетенций, то в процессе рефлексии над практиками у респондентов может возникнуть своего рода контроверза должного (относящегося к трансцендентному миру ценностей) и сущего (представляемого в виде наличного порядка). По замечанию Эвиатара Зерубавеля, ученика Ирвина Гофмана и представителя современной когнитивной социологии, стиль мышления человека ограничен его кругозором, который определяет релевантность того или иного явления и, соответственно, неотделим от понятия социальной упорядоченности. Соотношение сущего (возможного) и должного (правильного) определяется опытом, своего рода «оградой» — «специфической областью, которая включается в поле нашего восприятия как релевантная, отделяя все остальное в тень». Сущее как организованный порядок есть предвидимое и ожидаемое, а должное — это правомерное, едва ли не тождественное правильному. Если следовать пониманию ценностей как стандартов правомерности (Падьоло), то осуществимое или возможное, т. е. реальное, проверяется на соответствие установленному актором порядку значимости способов действия (индивидуальных или коллективных) посредством определения (исследования, прощупывания) предела возможного и вероятного. В принципе компетенция не тождественна опыту, так как позволяет выйти за известные актору пределы возможного и вероятного, если индивид ориентирован на инновацию, на расширение границ возможного. Компетенция не тождественна и знанию правила, так как включает в себя и рецепт его применения. Вычленение рецептов применения норм и неформальных правил, вероятно, позволяет представить себе, как образуется иерархия знания по воспроизводству или трансформации институциональной среды в некий фрейм или (по Ю. Л. Качанову) в «легитимную практическую схему». Фрейм или практическая схема может трансформироваться, если изменится значение их содержания, которое перестает быть доксой (само собой разумеющимся знанием о легитимном социальном порядке, согласно П. Бурдье), функционирующей в соответствии с некоторыми безошибочными «социальными правилами исключения». Поэтому так важно определить, как пользуются этими правилами респонденты, меняют ли они их в каких-то повторяющихся ситуациях.

Значимость и распространенность «социальных правил исключения», вероятно, придает ригидность фреймам или легитимным практическим схемам, так как они «цензурируют и канализируют восприятие и мышление агентов, стимулируют одни и подавляют другие представления». Отсюда фрейм как интерпретативная схема становится фоновым знанием, позволяющим определять ситуацию и действовать в ней по правилам, само собой разумеющимся в данном контексте. Их контекстуальная самоочевидность задана неэкс - плицированным и разделяемым всеми участниками взаимодействия практическим знанием, которое получено из опыта их общения. Критическая способность к осмыслению подобного опыта затруднена его фреймированием, коль скоро в современном понимании фрейм определяется как «элементарная структура коммуникативного опыта». При этом важно также подчеркнуть, что ригидность фреймов россиян, вероятно, во многом определяется онтологическим стилем мышления, с характерной для него апелляцией к интуиции и опыту.

По мнению Качанова, «легитимные практические схемы не дают агенту воспринимать и мыслить, понимать и выражать то, чего он не может воспринимать и мыслить, понимать и выражать. Они лишают агента способности рефлективно и по-настоящему критично относиться к государству». Можно ли утверждать, что легитимная практическая схема тождественна фрейму? Думается, что можно по вышеизложенным соображениям. Если так, то ломкой фрейма заканчивается рефлексия, в процессе которой восприятие и мышление высвобождаются из-под цензуры присвоенных индивидами практических схем как способов действия. Качанов не отрицает, что хотя эти схемы «выступают в роли горизонта, в котором действуют созерцание и рассудок» агентов, они относительно легитимны (в зависимости от социальной позиции агентов), но, видимо, лишь до тех пор, пока «узнаваемы и признаваемы» агентами. Тогда уместно задаться вопросом: в чем могут быть выражены признаки ломки фрейма?

Рефлексия предполагает обнаружение зазора «между нашими явными целями и теми целями, которые неявно присутствуют в наших действиях и суждениях, мы, естественно, испытываем потребность изменить либо то, либо другое (а также, не исключено, и то и другое)». Вероятно, рефлексии должны подвергаться прежде всего именно правила, что труднее всего, если сильна приверженность к личному опыту. В акте рефлексии предпринимается попытка выстроить и декларируемые и явные цели в одну линию, чтобы устранить непоследовательность в поведении.

Понимание людьми несоответствия их реальных действий тому, что им следует делать, можно интерпретировать как рассогласование (disharmony) между должным и сущим как раз потому, что его легко игнорировать, если людям кажется, что оно их не касается (не затрагивает). Они смирились с подобным несоответствием (вариант двоемыслия), приняв его как само собой разумеющееся, как не противоречащее здравому смыслу (the common-sense understanding of what happens). Осмысление сущего может привести к инновациям — реконфигурации, артикуляции, заимствованию. Инновациям предшествует проверка обычных, кажущихся понятными (имплицитно) социальных навыков (the way we do things is the natural way of doing things) на их соответствие определенному порядку значимости ценностей. В процессе такой проверки интуитивное знание таких навыков, т. е. всеми усвоенных способов действия, может быть эксплицировано и определено как парадоксальное или непоследовательное (anomaly). Проверка реальности на соответствие определенному порядку значимых ценностей происходит в процессе определения ситуаций, которое дано респондентами в отношении их прав и свобод. Порядок значимости этих прав и свобод может быть обоснован (оправдан) представлением о справедливости. Насколько и как порядок значимых ценностей связан с общим благом?

Следует подчеркнуть, что обнаруживаемые респондентами парадоксы зачастую чреваты понижением уровня доверия между акторами, которое обычно питается относительной уверенностью каждого в предсказуемости поведения другого. По справедливому мнению Л. Д. Гудкова, «предсказуемость институционального поведения в общем и целом гораздо выше, чем группового и тем более индивидуального, но только в том случае, если структуры формального и неформального взаимодействия не расходятся и не оказываются в конкурентных отношениях друг с другом». В российской же институциональной среде, как уже было отмечено, эти структуры как раз расходятся и конкурируют. Устранить оба явления собственно и призваны стратегии гражданского действия. Ключевым элементом таких стратегий предположительно должна стать солидаризация гражданских действий.

Очевидно, солидарность не сводима к свойственной человеческой природе способности сочувствия, но предполагает также способность к рефлексии — осознанию стимулов и интересов другого. Предсказуемость поведения других основана (и обоснована) на общности разделяемых ценностей и норм. С кем и на каких основаниях респонденты готовы объединяться с другими людьми? Как они понимают, что такое солидарность вообще и в нашей стране в частности? Ответы на эти вопросы будут различаться в зависимости от степени рационализации стратегий, что предполагает возникновение или расширение доверия, основанного (и обоснованного) на выраженных или предполагаемых интересах другого с опорой на опыт подобных взаимодействий. Однако этот опыт должен быть абстрагирован, деперсонализирован, он не должен предполагать исключительную опору на личное знание партнеров, поскольку источником генерализации доверия служит рационализация взаимодействий.