Преданная наука

В Америке наукой восхищаются до покло­нения. Это и понятно. Наука и ее порождение - техника продлили и облегчили жизнь человека. Наука обогатила наше представление о собственной планете, выявив ее геологическую историю и описав формы жизни на ней. Она предупредила об уязвимости жизни и указала, ка­ким образом можно ее защитить, прояснив взаимозависимость всех ее элементов.

Впрочем, все те, кому по религиозным, этническим, политическим и даже эстетическим соображениям не нравятся открытия науки, ей не доверяют. Иные вполне разумные люди жалуются на то, что наука вытравила из окружающего мира все очарование. И отчасти они пра­вы. Чудеса, магия и прочие восхитительные невероят­ности встречаются теперь разве что в кино. Но в ярком свете, излучаемом высокой наукой и лучшими учеными, восхитительным становится все. И чем больше стано­вится известно о реальном мире - тем в большей степе­ни. Для науки и капля воды из пруда, и кусок древесной коры полны интереса, лишены банальности. Все вызы­вает восхищение и восторг.

Наука не приносит с собой счастье, но и не отрицает его. То же можно сказать о социальных утопиях: наука их не создает, но и отсутствие научных знаний породить их не может. Наука произвела на свет опасное и жесто­кое знание, которым пользуются войны и диктатуры. Но сравнимых результатов достигают и общества, в ко­торых столь мало ученых, что они или обходятся импортным оружием, или удовлетворяются топорами, ду­бинами и кинжалами. Научное знание о наших ошибках - скажем, о том, что истребление лесов вызывает ополз­ни и опустынивание, или о том. что чрезмерный лов ры­бы сокращает ресурсы, - совсем не гарантирует, что мы в состоянии избежать таких ошибок или исправить их. Проблемы возникают из-за нашей неспособности ис­пользовать научные открытия.

Несмотря на все недостатки науки, если видеть в ней источник совершенствования, она сохраняет свойства творящей силы в нашей культуре. Она способствует бо­гатству и благосостоянию людей. И ареал ее включает теперь наряду с Севером Южную и Восточную Азию.

В чем тут ценность? Не в вещах, а в состоянии умов: наука ставит своей целью выяснение истинной приро­ды действительного. Однако сама по себе эта цель еще не отделяет науку от шпионажа, гадания, мышления по аналогии, которые тоже стремятся к истине, хотя и ме­нее успешным образом. Научный поиск истины воору­жен бесчисленным множеством инструментов, от сверхчувствительных весов до астрономических обсер­ваторий.

От других форм мышления науку отличает владение точными, очерченными средствами интеллекта, а так­же последовательность, с которой эти средства исполь­зуются. Стандартное описание научного подхода к миру включает четыре ступени или стадии, первой из кото­рых служит продуктивная постановка вопроса.

Наука строит себя на фундаменте накопленных ею са­мой знаний. Каждое следующее открытие начинается с того, что продуктивный вопрос ставится заново. «Продуктивный» означает, что постановка вопроса должна включить, насколько это возможно, все, что уже известно об объекте, событии или процессе. Все это знание необходимо подвергнуть анализу и из всего бо­гатства информации вычленить нечто неясное или вы­зывающее сомнение. Это труднее, чем принято думать, поскольку неясность легко не заметить или счесть само собой разумеющейся истиной. Примеры из давнего прошлого: «Каким образом вода попадает в облака?» и «Каким образом кровь поднимается от ступней ног к серд­ил?» И тот и другой вопрос был продуктивным в своем контексте. Я сознательно соединила их вместе, чтобы обратить внимание на то, насколько обманчивыми мо­гут быть аналогии.

После того как найден ответ на продуктивный во­прос, он позволяет отбросить фальшивые аналогии, в данном примере - ту, что испарение есть такой же про­цесс, что и работа венозных клапанов. Однако, как мы убедимся, буквальное использование аналогий стало од­ним из основных недостатков американской науки.

Оснастив себя продуктивным вопросом, ученый фор­мулирует гипотетический ответ. Он делает это как мож­но изящнее и экономнее («скупо» стало любимым сло­вом), исходя из своего понимания того, что укрыто в вопросе. Постановка вопроса и создание гипотетическо­го ответа - две начальные, тесно связанные между собой стадии научного подхода. Установление связи между ни­ми требует воображения, проникновения в суть и отва­ги. Такими качествами обладают все творчески настро­енные ученые, научные гении - в наибольшей мере.

На третьей стадии гипотеза проверяется как самими ее создателями, так и другими учеными. Как правило, достаточно быстро проверяет гипотезы реальный мир. Если ответы от него запаздывают, это не всегда означа­ет недостаточность свидетельств. Чаще такое запазды­вание указывает на то, что наблюдатели не в состоянии разглядеть свидетельства или не в состоянии в них пове­рить по причинам эмоционального характера. Поэтому понадобилось, чтобы пала Берлинская стена - несмотря на то что марксизм оказался несостоятельным в роли экономической теории многими годами раньше. При­мер из области медицины: открытие врачом из Австра­лии того факта, что причиной гастрических язв являет­ся бактериальное заражение, игнорировалось всеми специалистами в течение десятилетий.

В лабораторных условиях можно проверять гипоте­зы экспериментально. Такого рода испытания имеют смысл только в том случае, если существует наблюда­тель, способный обратить внимание на новое свидетельство. Они утрачивают смысл, если наблюдатели не­брежны по отношению к свидетельствам. Наивное дове­рие здесь не срабатывает. Только когда гипотеза выдерживает испытание проверками, она принимается в качестве теории или даже закона, подобно законам тя­готения или перспективы.

Па четвертой, финальной стадии успешная гипотеза открывает для нас вопросы, о самом существовании ко­торых ранее никто не подозревал. Так, теория, согласно которой источником эпидемии холеры была пресная вода (замечательное открытие лондонского врача Джо­на Сноу, в XIX веке заметившего соответствие карты об­наруженных случаев заражения с городским районом, питавшимся водой от определенного колодца), повлек­ла за собой постановку следующего вопроса: каким обра­зом питьевая вода оказывается заражена холерой? От­вет - через сточные воды - породил следующую цепочку вопросов. В свое время поразительная теория Коперни­ка относительно вращения Земли вокруг Солнца приве­ла к постановке новой группы вопросов, главным из ко­торых был: что удерживает Землю на орбите?

Эта четвертая стадия, цепь новых вопросов, опреде­ляет существование науки как поступательный процесс, формирующий целостные системы знаний. Таким обра­зом, сама наука в большей степени, чем воля ученых или суждения заказчиков и грантодателей, организует себя, обеспечивая постоянный и автоматический самоконт­роль. Новые вопросы в цепи, особенно если они неожи­данны, вынуждают вернуть весь процесс к исходной ста­дии, указывая на то. что настало время для очередного продуктивного вопроса.

Разумеется, я представила идеальную картину. В ней весь процесс выглядит гораздо упорядоченнее, чем на самом деле. Выше я говорила о технике, основанной на науке, как о ее побочной ветви. Но не менее справедли­во говорить о науке, основанной на технике, в роли по­бочной ветви последней.

Когда источником процесса является техника, обна­ружение истины чаще всего начинается с постановки вопроса «как?», а не «почему?» или «что?» Главный во­прос Луи Пастера - как уберечь вино от порчи в процес­се ферментации - и все следующие за ним легли в осно­ву бактериологии. Как заставить воду двигать суда? Как сделать так, чтобы пар приводил в движение машины? Как в клетке создается наследственность растения? Как именно культуры, терпящие поражение, его претерпе­вают?

Подобные вопросы приводят к задействованию тако­го же типа мышления, что и идеализованная цепь ста­дий, описанная выше. Различие заключается в последо­вательности этапов. В случае вопросов «как?», которые по преимуществу и продвигают технику вперед, гипоте­зы обычно появляются после того, как набраны экспе­риментальные свидетельства. Их формируют не только исходные вопросы, но и результаты экспериментов, рождающиеся в длинных цепях под вопросов и коррек­ций. На этом пути наряду с главным прорывом случает­ся множество мелких, частных прорывов. Гипотеза, ко­торая формулируется в финальной стадии проекта, мо­жет быть не менее существенной, чем та, с которой на­чинается процесс. Она может содержать в себе даже неожиданный, ранее не предполагавшийся ответ.

Гипотезы последнего времени, как правило, опира­ются на обратную связь - информационный процесс, разработанный кибернетиками в середине прошлого столетия. Сейчас обратная связь трактуется как принци­пиально важный элемент для любых динамических сис­тем (к примеру, связь экологических и биохимических систем с невралгическим развитием в раннем детстве). Обратная связь столь принципиальна для таких систем, что если она разрывается или дает сбой, система ослабе­вает или умирает. В науке обратная связь достигается че­рез свидетельство.

В целом научный тип мышления развивается по двум несколько различающимся линиям. Одна абстрактна, дру­гая достигает своих целей в более конкретном, прагмати­ческом слое задач. При обоих подходах нужна целост­ность, готовность увидеть свидетельство и уважать его. Нужно внимательное отношение к новым вопросам, кото­рые возникают все время, то - как практические пробле­мы, требующие немедленного решения, то - как вопросы более общие, которые могут быть временно отложены. Обе линии весомы, обе эффективны. Они взаимодейст­вуют столь естественно, что часто уступают одна другой место в ходе исследования или перекрещиваются.

Если некий корпус изысканий обособляется от науч­ного типа мышления, то соответствующий ему блок зна­ния утрачивает научный характер и погружается в за­стой. В интеллектуальном производстве такой застой отравляет или деформирует почти все, чего касается. Нацистские идеологии расового превосходства, марк­систские идеологии экономики и социальные утопии, свойственное капитализму смешение коммерческой конкуренции с дарвинизмом и выбрасыванием коопера­ции и сотрудничества из картины эволюции - все это примеры картин мира, претендующих на научную цен­ность, но отторгающих себя от научного типа мышле­ния и впадающих в догматизм.

Томас Кун, историк науки прошлого века, показал, как утвердившиеся научные истины способны тормо­зить прогресс науки. Он назвал такие истины парадиг­мами и указал на то, что они формируют картину мира людей. Большинство людей не хотят видеть, как их кар­тине мира отказывают в доверии, а они сами лишаются точки опоры. Ученые не исключение. Парадигму окру­жает почтение: когда появляется новое знание или но­вые свидетельства, противоречащие парадигме или ста­вящие ее под вопрос, ее начинают обвешивать всевозможными исключениями и свойствами, опуты­вать псевдонаучными интерпретациями, чем угодно - все ради того, чтобы не допустить ее потери. Если пара­дигма устарела полностью, она в конечном счете уступа­ет место иной, не выдержав испытания реальностью мира. Но, как правило, обветшавшие парадигмы дер­жатся до тех пор, пока кто-то изнутри не сделает рывок, достаточный для того, чтобы воображением и отвагой сместить прежнюю парадигму и выдвинуть на ее место новую.

Научный образ мысли являет собой своего рода чудо. Иногда и он может совершить промах. Ради того, чтобы сохранить неадекватную парадигму, или потому, что впал в дрему. Эти промахи не столь злокозненны, как предательство науки, вызванное жадностью или жаж­дой власти. Однако они опасны именно потому, что не показывают признаков нечестности и аморальности. Даже самые благородные «научные» неправды всегда влекут за собой тяжелые потери. И очень часто такие потери оказываются значительно выше, чем можно бы­ло предполагать.

Теперь я хочу предъявить несколько примеров того, как был предан научный способ мышления, как была от­брошена наука. При этом те, кто свершил столь гадкое дело, прикидываются, будто ничего подобного не случи­лось. А может быть, они действительно не понимают, что совершили - коль скоро они утратили память о том образе мысли, который они утратили?

Мой первый пример - это провал во второстепенной области инженерии, известной как транспортная инже­нерия или управление транспортными коммуникация­ми. Это провал принципиального значения, поскольку из-за него множество водителей тратит пропасть време­ни, возрастает загрязнение среды, растрачиваются зем­ли и энергия. Именно он стал главной причиной разру­шения соседских сообществ, о котором мы говорили во второй главе.

Инженерия имеет старую и почтенную репутацию умения, основанного на науке. Начиная с древнейших времен абсолютное большинство примеров работы на­учного типа мышления сохранилось в достижениях ин­женеров. Прежде всего это произошло благодаря со­лидности и устойчивости ко времени таких построек, как пирамиды Египта и Латинской Америки, римские акведу­ки, защитные дамбы, арки и купола классической эпохи. Безопасность всей нашей сегодняшней жизни находится в руках инженеров-конструкторов, авиаинженеров, элек­троинженеров, гидравликов и атомных инженеров. Мы доверяем научной компетентности этих людей и сошли бы с ума при утере такого доверия. Многие ветви граж­данской инженерии выросли из инженерии военной, служившей осаде и обороне. Этот унаследованный воен­ный дух сыграл свою роль в формировании оттенка твер­дости, ответственности и героизма служения.

Учитывая этот психологический фон и принимая во внимание особую склонность жителей Северной Амери­ки восторгаться научными достижениями без малейших сомнений, не приходится удивляться тому, что транс­портным инженерам доверяли делать все, что они хоте­ли. А министерство общественных работ с благодарно­стью принимало рекомендации и следовало им при прокладке улиц и дорог.

Что бы ни решали делать и что бы ни рекомендова­ли транспортные инженеры, они предали науку и бро­сили ее. Слово «конструирование» кроме основного имеет еще одно значение - любая манипуляция безот­носительно к истине. Именно это имеется в виду, когда говорят «достичь консенсуса» или «выглядит естествен­но. хотя на самом деле грамотно подстроено». Предпо­лагается, что когда университеты дают степень транспортного инженера, они признают у выпускников наличие экспертного знания за пределами учебной ауди­тории. Но это не так. Когда они выдают диплом о предпо­лагаемом наличии экспертного знания, то совершают подделку за счет студентов и за счет населения.

В середине 1950-х годов я была в числе тех тысяч жи­телей Нью-Йорка, кто пытался спасти Вашингтон-сквер, главный публичный парк Гринвич-Виллидж. Через него пытались провести автотрассу, а затем - превратить в круговую транспортную развязку. После того как обе эти угрозы были предотвращены, наше общественное движение перешло от оборонительной тактики к на­ступлению. Мы твердо отстаивали наш проект, согласно которому дорога с двусторонним движением, которая пересекает парк, должна быть закрыта для любого транспорта, кроме скорой помощи и пожарных машин. Мы осознавали, что этот пережиток эпохи карет и коля­сок может сыграть роль троянского коня, с помощью ко­торого удастся уничтожить и парк, и сообщество путем расширения или иной реконструкции.

Когда пробное закрытие дороги стало неизбежно­стью, член транспортной комиссии заверил нас, что ав­томобильное движение подобно потоку воды: если его перекрыть или отвести в сторону, оно найдет себе кана­лы там, где сопротивление будет наименьшим. Он пред­сказывал, что когда дорога исчезнет, а новой поблизо­сти не проведут, все узкие улицы в окрестностях парка будут забиты машинами. А их выхлопы представят со­бой такую угрозу для здоровья детей, что их нельзя бу­дет даже подпустить к парку. Он утверждал, что мы при­ползем к нему на коленях, умоляя провести дорогу. Все его предсказания оказались лживыми. Поблизости тра­фик не вырос нигде. Напротив, замеры показали, что в окрестностях парка движение сократилось. Пробное закрытие дороги было настолько удачным, что ему тихо придали постоянный характер.

Куда делся исчезнувший трафик? Этот новый во­прос возник спонтанно, но никто не попытался отве­тить на него. Его просто проигнорировали, высказав несколько неопределенных суждений: наверное, часть водителей предпочли менее утомительные пути, или пересели на общественный транспорт, или стали хо­дить пешком.

Тридцать лет спустя мое соседское сообщество в То­ронто спорило по поводу водителей. Пытаясь избежать светофоров на главной улице, те превратили тихую па­раллельную улицу в скоростную трассу, проскакивая на повышенной скорости перекрестки, на которых не бы­ло светофоров. Одни предлагали отбить натиск путем перевертывания одностороннего движения примерно посредине улицы с северного направления на южное. Другие, и их было большинство, опасались того, что прижатый поток движения затопит соседние улицы. Третьи ничего не хотели менять, исходя из предположения, что любое лекарство окажется в конечном счете ху­же болезни. Четвертые настаивали на необходимости сложных и дорогостоящих исследований всего лаби­ринта движения на территории соседства. Им возража­ли пятые, указывая на печальный опыт соседнего сооб­щества, для которого сделали сложный экспертный анализ, который никого не удовлетворил. Люди все аг­рессивнее нападали друг на друга, мелькали взаимные письменные обвинения, под которыми собирались под­писи. Чиновники из городского отдела транспорта и об­щественных работ пришли на собрание, чтобы предло­жить свои советы. Присутствовал и член городского совета от нашего округа, желавший понять, что тут про­исходит.

К моему вящему изумлению, я услышала от чиновни­ков ту же самую лекцию, почти слово в слово, что слы­шала в Нью-Йорке тридцатью годами раньше: уличное движение подобно воде и найдет путь там, где сопротив­ление меньше; если его перекрыть или отвести, то оно затопит соседние улицы.

Взяв слово, я грустно сказала: «Вот оно, еще одно поколение симпатичных, неправильно обученных мо­лодых людей, готовых потратить свои карьеры на фальшивое знание. Оно не желает признавать свиде­тельства, не начинает с того, чтобы задаться продук­тивным вопросом. Когда появляется неожиданный факт, оно не собирается его исследовать. Это жрецы лженауки, которая так и не построила целостную структуру знания за счет последовательного решения вопросов, которые перед ней ставит жизнь». К счас­тью, люди на собрании были готовы к тому, чтобы прислушаться к свидетелю. Я описала все, что произо­шло на Вашингтон-сквер, и сообщество решило прове­сти опыт по изменению направления движения по улице. Официальные лица дали ясно понять, что та­кое решение им не нравится, но наш член городского совета подхватил идею испытания и открыто высту­пил против дипломированных специалистов.

Произошло почти то же, что и в Нью-Йорке. Не знаю, было ли общее снижение движения - замеров или не сделали, или их результаты не опубликовали. Но ни одна из соседних улиц не была забита транспор­том, тогда как объем скоростного транзита на нашей спасенной улице заметно сократился. Похоже, что он сократился по всему соседству. Чертов трафик отнюдь не перелился по каналам уменьшенного сопротивле­ния, послушно вписавшись в назначенный ему канал. «Водная» гипотеза объяснения того, как ведет себя транспортный поток, была снова опрокинута реально­стью мира. Причины, по которым это произошло, снова не были исследованы.

Наконец наступил момент, когда и другие люди в дру­гих местах заметили появление неожиданных фактов. Мой брат, химик-технолог в отставке, прислал мне вы­резку из журнала «Новости химии и инженерии» от 16 фе­враля 1998 года, в свою очередь почерпнувшего инфор­мацию в журнале The New Scientist. Исследовательская группа из лондонского Университетского колледжа по заказу британского министерства среды, транспорта и регионального развития осуществила обследование ше­стидесяти случаев по всему миру, когда улицы были за­крыты для движения или когда оно было существенно ограничено:

«Модели планировщиков исходят из предположения, что при закрытии улицы для движения трафик перемещает­ся в иное место... Исследования показали, что компьютер­ные модели, используемые специалистами по планирова­нию городского транспорта, дают ошибочные результаты... Когда дорогу закрывают, порядка 20% трафика, который шел через нее, попросту исчезают.

В некоторых случаях «тает» до 60% трафика. Большин­ство исследований охватывало городские территории, но сходные данные могут быть получены и вне городов... Этот отчет является логическим развитием исследова­ний 1994 года, которые показали, что строительство но­вых дорог порождает увеличение движения. Если это дей­ствительно так, то, по словам консультанта по транспорту из Лондона Кейта Бучана, “закрытие дорог должно приводить к сокращению трафика”».

В заметке сообщали также (указав на отсутствие даль­нейших исследований или зарегистрированных фак­тов), что трафик исчезает, потому что способы переме­щения весьма переменчивы. Люди благодаря своей гибкости как-то справляются с тем, что дорогу перекры­ли, и эксперты предполагают, что городские власти мо­гут перестать волноваться по поводу того, что создание пешеходных улиц вызовет дополнительные уличные пробки... Откуда транспортные инженеры знают это? На основании чего они считают, что знают? Это племя, лишенное любознательности, извлекает из воздуха свои выводы о фактах. Они занимаются гаданием даже в тех случаях, когда утверждают, что обращают внимание на факты. К тому моменту, когда я прочла эту вырезку из журнала, я стала задумываться: а может, исчезновение части трафика - автомобилей и тех, кто в них ездит, - это всего лишь исчезновение части времени, проводи­мого на дороге? Повторяющийся феномен исчезнове­ния трафика заставляет предположить, что нечто существенное кроется не столько в поведении водителей на дороге, сколько в самом закрытии улиц для движения. Это еще не ответ на загадку, но, возможно, стоит это ис­следовать.

Я не в состоянии вести исследования трафика. Я не вожу машину, и машины у меня нет. В моем распоряже­нии нет системы контрольных кабелей, с помощью ко­торых можно зарегистрировать каждый автомобиль, проезжающий по отрезку улицы. В последние годы я ис­пытываю физические неудобства, не позволяющие мне много ходить. Соответственно, когда мне нужно добраться до центра Торонто, я вызываю такси. Вышло так, что такси превратилось в замечательный инстру­мент для удовлетворения моего любопытства.

Когда я еду от аэропорта в городской центр, часть пу­ти можно проделать по автомагистрали, поднятой на эс­такаду, идущую вдоль южной границы центра, между го­родом и озером Онтарио. Автомагистраль связана с уличной сетью города несколькими съездами.

По пути я смотрю на счетчик. Отрезок пути по авто­магистрали выглядит достаточно экономно - за свои деньги я проезжаю достаточное расстояние. Затем я утыкаюсь в узкую горловину при съезде в город, после чего все преображается. Остаток моего пути обходится очень дорого. Учитывая его цену, можно сказать, что за свои деньги я преодолеваю совсем недостаточную дистанцию. Я вовсе не жалуюсь. Тем более что если пред­ставить это как исследование, то его цена очень невели­ка. Меня беспокоит дорогостоящая нагрузка на город и на планету, объем дополнительных выбросов в атмосфе­ру и стесненность уличного движения, которые регист­рируются дорогостоящей частью моей поездки.

Для того чтобы высадить меня на конкретной улице конкретной стороны конкретного квартала, водителю такси приходится кружить вокруг множества кварталов. С момента, когда мы съезжаем в уличную сеть, нас со всех сторон теснят грузовые машины развозчиков, дру­гие такси и личные автомобили. И все их водители дела­ют бесконечные петли, стремясь достичь конкретных мест назначения. Те, кому нужно поставить машины, чтобы отправиться на встречу, наскоро перекусить, за­ехать к клиенту и тому подобное, вынуждены совершить еще один круг по городу для того, чтобы поставить ма­шину в гараж или на стоянку. Тем хуже для них. Круги и петли тормозят движение всех, кто пытается использо­вать для перемещения те же улицы: автобусов, пешехо­дов, курьеров на велосипедах.

Мне хотелось бы выйти из такси и прямо пройти к месту назначения, однако такси не может двигаться пря­мо. Слабым утешением является то, что точно в такой ситуации оказываются все курьеры с посылками, почто­вые фургоны, перевозчики грузов. Каждый пассажир и водитель оказался пленником как самой уличной сети, так и весьма запутанной системы въезда в нее. Насколь­ко все это отличается от максимально удобной уличной сети, которой я пользовалась, пока могла ходить. Я име­ла свободный доступ к любой точке, не будучи привяза­на к тому или иному узкому месту.

В конечном счете я не могла не прийти к выводу, что вся эта путаница обязана своим происхождением двум обособленным стратегическим ошибкам.

Ошибка номер один заключается в автомагистралях с ус­ложненным доступом к ним и их съездными рампами. Про­ектировщикам следовало бы спросить себя: «Как мы можем облегчить огромному числу пользователей возможность до­стичь целей простейшим способом при всем разнообразии этих целей?» По-видимому, они задали себе совсем другой вопрос: «Как людям с наибольшей скоростью достичь мест своего назначения в городском центре?»

Когда мое такси въезжает в пределы уличной сети с севера или с запада, где нет обособленных хайвеев, по­ездка по городу оказывается существенно дешевле, чем когда я въезжаю туда с юга. Даже при том условии, что в маршрут не входит «экономная» часть движения по ав­томагистрали. Есть некая ирония в том, что поднятый на опоры гигантский корпус автомагистрали со съезда­ми, занявшими огромные участки земли, настолько неэффективен для водителей, которым нужен город­ской центр. Было бы истинным чудом, если бы закры­тие дороги, спроектированной как воплощение ошибки номер один, не привело к снижению трафика по край­ней мере на 20 процентов. И это без исчезновения хотя бы одного автомобиля.

Ошибка номер два нашла выражение в знаках «нет по - ворота налево», «остановка запрещена» (в наиболее дело­вые часы) и «одностороннее движение... одностороннее движение... одностороннее движение», вынуждающих моего водителя ездить кругами, чтобы добраться до нуж­ного места. Эти осложнения были придуманы для того, чтобы убрать с пути машины, реализуя идею скоростного движения. Страна чудес! Было бы удивительно, если при снятии этих затруднений плотность трафика не сократи­лась бы еще больше, чем после устранения первой ошиб­ки. Джон Норквист, мэр американского города Милуоки, уже решился на эксперимент, отказавшись от односторон­него движения под лозунгом программы дружественного отношения к водителям.

Главным препятствием для распутывания клубка про­блем, порожденных этими двумя ошибками, является за­старелая парадигма. Планировщики дорог и инженеры- транспортники откуда-то взяли, что движение значит больше, чем его цель - неуместная аналогия с философ­ской доктриной бытия, - и уверили себя в этом. В осно­вании этой парадигмы так и видишь мальчиков, толкаю­щих игрушечные машины, восторженно приговаривая при этом: «З-з-з» и «Р-р-р».

Студенты, изучающие транспорт как «предмет», не знакомы с давно доступной информацией. Это значит, что их преподаватели считают ее несущественной, не относящейся к делу. Почтенная, несмотря на ее сомни­тельность, парадигма подобна яду. Пропитывая все во­круг, она разрушает жизнь сообществ, растрачивает вре­мя, энергию и территорию, загрязняет атмосферу и угрожает независимости стран с большими залежами нефти. Это яркий пример того, как лженаука надевает маску науки, которую она предала. Сначала в опоре на неверное определение цели был поставлен непродук­тивный вопрос. За этим последовала ошибочная фор­мулировка гипотезы. За этим игнорировались факты. Когда накопившиеся факты уже невозможно стало игно­рировать, в этом не увидели шанс постановки продук­тивных вопросов. Знание о транспортных коммуника­циях утратило возможность превратиться во внутренне непротиворечивую, развивающуюся систему.

Тем временем каждый год из стен университетов выхо­дит очередная когорта выпускников. Это еще одно доказа­тельство того, что образование полностью сдалось на милость гонки за дипломами. Остается поражаться сту­дентам. По-видимому, они достаточно удовлетворены получением диплома, чтобы не беспокоиться об отсут­ствии образования. Диплом и впрямь может быть для них недурной инвестицией, но это скверное капитале)“ вложение для общества.

Следующий пример демонстрирует, как единствен­ная ошибка в самореализации научного образа мышле­ния может стать изменой науке. На этот раз это ошибка в выборе исследовательской стратегии.

В XIX веке три замечательных ученых заложили ос­новы всей современной системы здравоохранения. Я уже называла двух из них: Луи Пастера, парижского химика и бактериолога, и Джона Сноу, лондонского врача и па­толога, обнаружившего, что холера распространяется через зараженную питьевую воду. Сноу обнаружил, что ареал максимального количества заболеваний в центре Лондона обозначился вокруг вполне определенного ис­точника - водоразборной колонки на Брод-стрит.

Чтобы убедиться в достоверности своей гипотезы, Сноу проследил каждую аномалию (случаи заболевания в других местах, спады смертности и тому подобное) и представил факты связи каждого отдельного случая с ко­лонкой на Брод-стрит, тщательно выстроив из хаоса упорядоченность. Его работа имеет ценность классиче­ского произведения не только по результатам, но и по чрезвычайной тщательности обработки свидетельств. Когда Сноу представил свои доказательства правитель­ственным чиновникам в Лондоне, те незамедлительно распорядились снять рычаг насоса колонки, и эпидемия прекратилась. Гипотеза Сноу была проверена реально­стью мира и оценена по достоинству.

Третьим в замечательной троице стал доктор Эдуард Дженнер. Он заметил, что английские молочницы, зара­зившиеся коровьей оспой, не заражались истинной ос­пой. Он высказал гипотезу, что мягкая форма болезни служит защитой от ее опасной формы. Дженнер выдви­нул концепцию предохраняющей вакцинации, вследст­вие чего не только сама оспа перестала быть постоянной угрозой, но и был сформирован фундамент для создания всех видов защитных вакцин. В конечном счете - фунда­мент для познания иммунной системы человека. Джен­нер соотнес индивидов, переболевших коровьей оспой, с теми, кто ею не переболел. Все современные статисти­ческие методики, соотносящие индивидов с индивидами (например, когда одним дают лекарство, а другим плаце­бо), выросли из великолепного анализа Дженнера, опи­равшегося на детективное расследование различий меж­ду индивидами. Именно таким образом были выявлены болезни, источником которых является авитаминоз. Та­ким же образом испытывают на людях новые лекарства, предварительно испытав их на животных. Точно так же получаются оценки различных тестов для обнаружения рака на ранних стадиях и тому подобное.

Обе эти методики - сопоставление условий места по доктору Сноу и сопоставление индивидов по доктору Дженнеру - ценные исследовательские инструменты, если их применяют правильным образом. Любая из них теряет смысл, если ее применение не отвечает норме. Именно в этом суть другого примера опасного отхода от научного способа организации мысли.

Летом 1995 года на Чикаго обрушилась нестерпимая жара, усугубленная высокой влажностью и значительной концентрацией озона в атмосфере. Между 14 и 20 июля число пациентов в приемных покоях больниц выросло на тысячу с лишним: инфаркты, обезвоживание организма, тепловые удары, почечные кризы. Многие жертвы ин­фаркта не перенесли его. Большинство прочих вылечили после пребывания в палатах экстренной терапии, но сот­ни умерли раньше, чем их довезли до больниц.

Смертность в Чикаго за эту неделю превысила сред­ний для жаркой недели уровень на 739 случаев. С этим не могли справиться морги, так что местная фирма пре­доставила городу в распоряжение свои рефрижераторы на колесах, чтобы патологоанатомы могли выполнить свою работу. Но даже с этой помощью не удавалось пол­ностью справиться с множеством трупов, в большинст­ве своем - бедных стариков.

Перегруженные электротрансформаторы выходили из строя. Из-за этого в ряде районов перестали функци­онировать лифты, кондиционеры и телевизоры[5]. Ста­риков, обитающих в высотных домах, включая дорогие доходные дома, приходилось выносить на руках из пере­гретых квартир. Ошалевшие от жары подростки откры­вали уличные гидранты, из-за чего расход воды удвоил­ся, в сетях упало давление, и во многих домах воды не было несколько дней.

Накануне тепловой волны метеорологи предупреж­дали жителей о необходимости включить кондиционе­ры, в изобилии пить воду и укрываться в прохладных местах. Наиболее драматическим обстоятельством ста­ло то, что множество умерших стариков были обнару­жены в перегретых квартирах с закрытыми окнами и запертыми дверями. Бывало, что эти несчастные отка­зывались от помощи обеспокоенных соседей и не мог­ли найти облегчение в кондиционированных магази­нах по соседству.

Когда жара спала, большая группа исследователей из СБС (Американского центра контроля и предупрежде­ния заболеваний) прибыла в город, чтобы выяснить, ка­ким образом можно избежать повторения сходных несчастий в будущем. Исследователи тщательно сопостав­ляли каждый смертельный случай с условиями, которые, по их предположению, позволили сходным индивидам благополучно пережить катастрофу. Выживших отбира­ли случайным образом из разных частей города. Весь этот ускоренный подвиг Геракла, в который оказались вовлечены восемьдесят полевых исследователей, их ру­ководители и высокопоставленные организаторы, не стоил и ломаного гроша. В результате всех этих трудов выяснилось лишь то, что и так было известно. У тех, кто скончался, не было воды, не было кондиционера, они не покидали домов, чтобы найти облегчение в прохлад­ном месте. Наконец, их вовремя не обнаружили. На са­мом деле такое исследование было более чем беспо­лезным. Выжившие различались тем, как именно им удалось найти средства облегчения. Результаты исследо­ваний уводили в сторону, поскольку позволили винить самих несчастных. В конце концов, это они плохо за со­бой смотрели. Солидный медицинский журнал Новой Англии придал добавочную респектабельность этим изысканиям, опубликовав их без критических коммен­тариев по поводу принятой методологии.

Совершенно иначе поступил молодой социолог из Нью-Джерси Эрик Кляйненберг. Будучи родом из Чика­го, он обратил внимание на то, что некоторые районы города дали существенное превышение количества смертей по сравнению с другими. Его способ мышления напрямую происходит от того типа детективной рабо­ты, который в свое время использовал доктор Сноу. Он тоже провел сопоставление, но соотносил не индиви­дов, а соседские сообщества. Он выбрал для сравнения два района с почти идентичными условиями микрокли­мата и со сходной пропорцией стариков. Между двумя районами - Северным и Южным Лондейлом - было огромное различие: в первом было зарегистрировано 40 смертельных случаев на 100 000 человек, тогда как во втором - только 4, в десять раз меньше. Кляйненберг ре­шил, что в природе такого перепада стоит разобраться.

Его наблюдения, демографическая и историческая часть изысканий, содержание бесед с пережившими беду и их соседями в обоих районах опубликованы в книге «Теп­ловая волна», снабженной подзаголовком «Социальный анализ чикагского бедствия». В отличие от студий СЭС, эта книга содержит множество такого, что не было изве­стно никому: о контрасте поведенческих рисунков по­жилых людей в двух городских зонах и об элементарных причинах, обусловивших то или иное поведение во вре­мя кризиса.

В Северном Лондейле, где смертность была особен­но высока, старики отучились передвигаться по свое­му району. Собственно говоря, у них не было для этого причин. Это своего рода пустыня в коммерческом и социальном смыслах - почти лишенная магазинов и других общественных мест. Старики фактически не знали владельцев магазинов, которые могли бы при­ютить их в прохладном помещении. К тому же они бо­ялись выходить из дома, опасаясь, что квартиры огра­бят в их отсутствие. По той же причине они боялись незнакомцев, звонивших в дверь, чтобы удостоверить­ся в том, нужна ли им помощь. В период кризиса они вели себя так, как привыкли себя вести в месте, где нет и следа хорошо функционирующего сообщества. Это, пожалуй, было наиболее жуткое в исследовании Кляйненберга.

В Южном Лондейле, где уцелело несопоставимо больше потенциальных жертв, все диаметрально про­тивоположно. Пожилые люди часто выбираются нару­жу. На живых, полных людей улицах для них достаточ­но привлекательных мест. Они знают магазины и их продавцов, так что не испытывали смущения, прося зайти внутрь поостыть и попить воды. Они не опаса­лись оставлять квартиры и не боялись тех, кто загля­дывал их проведать, тем более что многих волонтеров они уже знали в лицо или были с ними лично знакомы. Они в условиях кризиса тоже вели себя так же, как обычно, но только в условиях живого, полноценно функционирующего сообщества.

Кляйненберг углубился в исследование истории возникновения столь острого контраста. Все указыва­ет на то, что в основе лежит качественное различие плотности населения в этих двух районах. Большинст­во прежних обитателей Северного Лондейла выехало в пригороды, и на их месте не появились новые жите­ли. При столь разреженной населенности торговле было невыгодно держать там магазины. Южный Лон­дейл сохранил достаточно жителей, чтобы торговля ощущала себя там комфортно. Более того, он привлек новоселов, и в таком множестве, что жилья для жела­ющих не хватило. Но это был минимальный недоста­ток в сравнении с пустынностью Северного Лондейла.

Кляйненберг предъявил немало любопытных дета­лей идиотизма при общем планировании развития го­рода. Так, в целях экономии была резко сокращена чис­ленность социальных работников - исходя из идеи, что в случае необходимости полицейские и пожарные в состоянии выполнить такие функции. Городские вла­сти полагали, что и полицейских, и пожарных обучили этому, коль скоро такое обучение было предписано ру­ководителями городского планирования. Это можно назвать упражнением на тотальную реконструкцию уп­равления, которому предписывается функциониро­вать так же, как функционирует бизнес, ориентирован­ный на прибыль. Кляйненберг выявил: обучение полицейских и пожарных функциям социальных ра­ботников не прижилось уже потому, что социальная работа слишком остро противоречила повышенному упору на образ мужественности, которым эти службы пропитаны сверху донизу, от начальников и инспекто­ров до последнего новобранца.

Федеральное агентство, в руки которого был пере­дан столь важный вопрос, как контроль над заболева­ниями, оказалось нечувствительным к природе про­блемы и выбрало неподходящую стратегию для исследования. Этот факт вдохновляет мало. Но я не для того изложила эту историю, чтобы отстегать СБС за глупость в данном конкретном случае. И не для того, чтобы показать, насколько один исследова­тель может быть эффективнее восьмидесяти, когда этот один заранее не решал, что он должен получить в результате изысканий, а восемьдесят, со всеми сво­ими анкетами, явно решили заранее. Мне интересен ход мысли этих восьмидесяти человек. Полагаю, что важно понять их. Они напомнили мне членов совета директоров компании «Энрон», обесчещенной ком­пании по продаже электроэнергии, которая рухнула под грузом раскрытого жульничества. Этих директо­ров опрашивали в конгрессе по поводу заговора мол­чания вокруг произошедшего безобразия. Некото­рые признались, что их терзали сомнения, но они подавляли угрызения совести, чтобы не войти в кон­фликт с коллегами.

Среди любых восьмидесяти образованных амери­канцев по крайней мере несколько будут достаточно умны, чтобы сохранять способность критического суждения. Обычно доля даже больше - таков мой об­ширный опыт общения с американцами. Полагаю, что продуктивным будет вопрос: почему же все восемьде­сят вели себя так, как если бы над ними тяготела сроч­ная необходимость объяснить самим себе, что конди­ционер и питье воды помогают бороться с жарой? Неужели они настолько близко приняли ту ветвь стати­стической работы доктора Дженнера с оспой, что даже не знают историю работы доктора Сноу над исследо­ванием угроз здоровью, которые сопряжены с окружаю­щей средой? Был ли среди них хотя бы один потен­циальный Кляйненберг? Если да, то почему он не возражал против явно неадекватной стратегии иссле­дования? Что бы произошло, если бы такое возраже­ние было высказано? Было бы такое высказывание трактовано как полезный вклад или на вопрошающих смотрели бы как на парий, нарушающих порядок? Бы­ли ли руководители исследования выбраны по впечат­ляющим анкетным данным или из-за их знаний, мудро­сти и отваги?

Все эти вопросы - первопричина того, что отбро­шена и сама наука, и научный образ мышления. Такое стало бы катастрофой, которой мы не должны дать случиться - если только ее еще можно притормозить и повернуть порядок вещей в обратную сторону.

Эти люди могли вызвать к себе почтение уже тем, что их привлекли к работе в солидном СБС? Или они взя­лись за работу с полнейшим цинизмом? Нужно разо­браться, что за этим стоит. Наши жизни могут оказаться в зависимости от ума и отваги этих людей или им подоб­ных. Еще важнее то, что сама способность нашей культу­ры к выживанию зависит от таких людей.

Неужели вклад Дженнера или Сноу и других геро­ев науки в нашу культуру может быть легко уничто­жен? В культуре есть люди, подобные Кляйненбергу. И он (я очень надеюсь) не одинок. Из его открытия могут не сделать никаких выводов. И, вполне вероят­но, их не сделали. Он сам признает, что эффектив­ные перемены потребовали бы и времени, и денег, а эффектных результатов скорее всего нельзя полу­чить до следующих выборов. Во всяком случае, он вы­ступил с новыми фактами о действительности, а это уже начало. Но если и это будет потеряно, то потеря­но будет все!

Мой третий, заключительный пример измены науч­ному образу мысли касается чудесного возникновения рабочих мест. В этом прочитывается эстетическое до­стоинство: симметрия относительно мистического со­кращения автомобильного движения. Между этими тайнами нет почти ничего общего, за исключением одного - в обоих случаях последовал категорический отказ от анализа свидетельств. В последнем примере это был отказ со стороны лишенных любознательности экономистов.

В 2002 году экономическое сообщество, именуемое СТА - территория Большого Торонто и известное как Золотая Подкова, пережило бум. Экономисты сначала сказали, что этого не может быть. Затем - что этого не должно было быть. Но это случилось. Основанием для того, что этого «не должно было бы быть», служило следующее: считается, будто стержнем экономическо­го роста в Канаде является экспорт. Поскольку 85 про­центов экспорта Канады приходится на США, а Соеди­ненные Штаты переживают спад, экспорт из Канады сократился. Экономика Канады и впрямь находится в огромной зависимости от уровня экспорта в США. Но это не составляет полной картины экономической жизни.

Первое официальное признание аномалии появи­лось в апреле. Статистика выявила, что в первом кварта­ле в Канаде прибавилось 200 000 рабочих мест, в то время как в США их не прибавилось вовсе. К июню фи­нансовые газеты дерзнули писать о рывке в экономике, «существенно превышающем результаты нашего веду­щего торгового партнера». В июле было заявлено, что «Канада» прибавила за июнь еще 66 400 рабочих мест, в то время как США за то же время потеряли 150 000 в неаграрном секторе. Именитые экономисты, к которым обратилась пресса, не смогли представить какое-либо объяснение феномена - По крайней мере, они наконец признали, что это происходит на самом деле. Автор фи­нансовых колонок Toronto Star сообщал: «Полгода на­зад, когда официальная статистика представила годо­вой отчет, сообщество экспертов выражало сомнения по поводу точности цифр. Но теперь, шесть месяцев спустя, экономисты больше не сомневаются... Это факт».

Причина, по которой я поставила слово «Канада» в кавычки, заключается в том, что значительная часть страны стагнирует, или переживает экономический спад. За строками национальной статистики занятости рабочие места не только прирастают; есть места, где они убывают. Ничто не происходит в стране «вооб­ще», и все, что происходит в мире, случается в каком-то месте.

Я полагаю, что рабочие места добавлялись в первую очередь в GTA. И причина их появления в том, что эта зона переживала начальный этап принципиального импортозамещения - процесса, при котором компа­нии начинают производить товары и услуги, ранее це­ликом импортировавшиеся. Этот процесс начинается не с экспортных продаж и даже не с массового потре­бительского спроса. Его движущей силой становится обнаруженная возможность. Рабочие места, создан­ные этой возможностью, не вписываются в представ­ления экономистов о том, как ведет себя экономика. Они не могут увидеть это солидное свидетельство эко­номического роста и соответственно не в состоянии распознать сам процесс.

Ряд признаков свидетельствовал о развертывании импортозамещающего производства. Сначала появи­лись отдельные свидетельства предпринимателей зо­ны Торонто, что они покупают теперь продукцию местного изготовления, которую раньше им приходи­лось импортировать. Затем произошел незначитель­ный подъем ценности канадского доллара, что всегда случается при сколько-нибудь существенном замеще­нии импорта. Затем, согласно канадской статистике, наиболее быстро растущим «городом» в стране стал Воган. К тому же я лично знаю главу машинострои­тельной компании в другом городке, входящем в СТА, фирму которого приобрела большая компания из Мисисауги (тоже на территории СТА) - специально что­бы этот ее филиал производил то, что ранее фирма импортировала.

Вудбридж - пригород, примыкающий к северной границе города Торонто. Это элемент более крупного пригорода, именуемого Воган. Последний, в свою оче­редь, в административном смысле является подразде­лением обширной урбанизированной территории, именуемой Йорк. Наряду с обычным набором приго­родных торговых центров в Вогане множество доро­гих и укромных жилых улочек. Кроме небольшого пя­тачка магазинов у центральной площади Вудбриджа, на которую обращен единственный многоквартирный дом и где даже можно увидеть пешехода, там нет ниче­го, что бы походило на город в обычном смысле слова. Однако это «сердце» городка, включая и многоквар­тирный дом, и россыпь старых домиков, оставшихся от того времени, когда здесь был центр графства, име­ет человеческий масштаб. Симпатично и привлека­тельно. Одним превосходным осенним днем вместе с двумя соседями я решила поехать в Воган и посмот­реть, что за перемены там происходят.

Большим изменением стали новые пригородные промышленные «парки», в каждом из которых помес­тилась дюжина новых, по преимуществу красивых зда­ний, не слишком больших для обычной фабрики. Каж­дое имело свою специализацию: от изготовления инструментов или механизмов до точного литья. Осо­бенно внушительными оказались группы новых фаб­рик, плотно примыкающих друг к другу, где произво­дятся строительные конструкции и детали. Одна группа была образована фабриками, производящими элементы из стекла и металла, порознь и в соедине­нии. Другая - производителями деревянных конструк­ций. Еще одна группа поменьше целиком занималась текстилем.

Ни я, ни мои спутники не обладали достаточной квалификацией, чтобы обработать экономическую ин­формацию, которая содержится в этом групповом уси­лии по замещению импорта. С чего именно начался этот процесс, какова история компаний, втянутых в него? Какие предприятия оказались в нем наиболее, а какие наименее успешными? Что за преимущества у потребителей, ранее покупавших импортные изделия: более выгодная цена, экономия времени, удобство, лучшая доступность необходимых спецификаций или что-то еще? Откуда взялся начальный капитал? Начало ли хотя бы одно из новых предприятий экспортиро­вать продукцию или они целиком сосредоточены на поставках для предприятий СТА? Где живут те, кто за­полнил здесь новые рабочие места? (Ясно, что не на существующих «закрытых» жилых аллеях.) Мы все трое работали по будним дням, и поэтому посетили Воган в воскресенье. Мы никого не встретили в про­мышленных «парках» и не могли ни с кем перегово­рить (за одним исключением, которого я коснусь поз­же). Это типичный автозависимый пригород, где нужно ехать на машине, чтобы купить хлеба или кетчу­па. Но так или иначе, мы имели возможность увидеть то, что бросалось в глаза.

Вторым по темпам роста городом в Канаде в насто­ящее время является Брэмптон. Это еще один приго­род в системе Большого Торонто, старше и крупнее Вогана. Он уступил первенство только потому, что ка­надская статистика предпочитает давать процентный рост, а Брэмптон стартовал с куда лучшей позиции, чем Воган. В абсолютном выражении рост Брэмптона гораздо внушительнее. С мая по декабрь 2002 года на­селение Брэмптона выросло на 27 000 человек, достиг­нув 352 000. Количество рабочих мест в 2001 году вы­росло на 3500, а в 2002-м еще на 3500, что прибавилось к 4000 мест прироста в 2000 году. В 2002 году этот при­город по совокупной стоимости, указанной в разреше­ниях на строительство, уступал только городу Торон­то. Брэмптон - это пригород, но не спальный район. В нем есть непривычно крупный и привлекательный городской каркас, где в магазинах и в сфере обслужи­вания (в основном созданных в самом Брэмптоне, а не сетевых и не франчайзинговых) занято свыше пяти тысяч человек.

Среди жителей много иммигрантов из Индии и бед­ных канадских регионов, в первую очередь из Ньюфа­ундленда. За ними (в порядке убывания) идут выходцы из Великобритании, Португалии, Гайаны, Италии, с Фи­липпин, Тринидада, из Пакистана и Польши. В целом на­селение включает 40 процентов (почти 141 000) тех, ко­го канадская статистика характеризует как «очевидные меньшинства», преимущественно - выходцев из Юж­ной Азии. Брэмптон предпринимает немало усилий, чтобы удержать у себя иммигрантов, прочно привязав их к городскому сообществу. За счет качества жизни, ка­чества школ, возможностей приобрести профессию или ремесло, научиться предпринимательству и найти работу. Почти половина работающих жителей имеет ра­боту в самом Брэмптоне, четверть занята в соседних пригородах, включая Воган, и еще четверть ежедневно ездит на работу в Торонто. В Брэмптоне один из самых низких в Канаде уровень преступности. В целом он не­сомненно принадлежит к числу наиболее космополити­ческих и экономически успешных сообществ страны.

Большая часть рабочих мест Брэмптона в промыш­ленности, от пищевой или сборочной автомобильной до хай-тека: производство промышленных роботов, фармацевтика и разработка деталей автомобильных двигателей. Большинство этих рабочих мест сосредо­точено на сотнях гектаров промышленных «парков», расположенных между международным аэропортом То­ронто с юга и жилой частью Брэмптона с севера. В производящей Экономикс Брэмптона одновременно проис­ходит так много - одни компании расширяются, другие сокращаются, кто-то переходит к экспорту, кто-то ини­циирует новые инвестиции, - что за деревьями легко не увидеть леса.

Когда я расспросила Дениса Кутаджара, руководите­ля отдела развития бизнеса в Брэмптоне, интересуясь прежде всего импортозамещением, он указал, что пе­редний ряд фабричных зданий, выходящий к главной дороге «парка», теперь занят офисами. Раньше в этих зданиях располагалось только производство и сопутст­вующая инфраструктура складирования и транспорти­ровки. Однако с 1980-х годов проявился новый тренд: управляющие стараются размещать свои конторы как можно ближе к производственным площадям. Вслед за управляющими потянулись и другие рабочие места - ме­неджмент, исследовательские отделы, конструкторские бюро, дизайн и маркетинг. Все это первоклассные рабо­чие места, предполагающие высокий уровень умений. Эти перемены в организации корпораций придали го­роду множество новых специализированных служб, ко­торые раньше гнездились где-то в центре и оттуда уже ввозились в Брэмптон.

По оценке Кутаджара, до десяти тысяч новых рабо­чих мест в Брэмптоне - это работа в штаб-квартирах, значительное число которых разместилось в прежних промышленных зданиях. Мне стало понятно, почему в Брэмптоне, как и в Вогане, нет офисных «парков», ха­рактерных для пригорода, или группы высотных офис­ных башен в центре. Понятно и то, почему в недавно по­строенных небоскребах в центре Торонто так много не­занятых площадей, несмотря на недавнее понижение арендной платы. И почему старые конторские здания в Торонто и в других крупнейших городах начинают пре­образовывать в жилые кондоминиумы или в «комбинаты» жилья и мастерских для лиц свободных профессий. Арендаторы, которые привели к появлению эффект­ных ландшафтов с небоскребами в мировых центрах, начали искать другие ниши для заселения.

Мистер Кутаджар утверждал, что наблюдает, как этот процесс сказывается на коммерческих офисных зданиях. Скажем, управляющие банками переносят штаб-квартиры в те места, которые раньше служили де­шевыми выносными конторами для проверки чеков и тому подобных рутинных занятий. Экономия на стои­мости площадей, по его мнению, стала привлекать больше, чем географическая близость между штаб-квартирами банков и их клиентами, будь то крупные юридические конторы или корпорации, с которыми они ведут бизнес. Тем более что и сами эти корпорации расползаются из даунтаунов с их башнями - бастиона­ми старой экономики. Брэмптон оказал финансовое содействие колледжу Шеридан при Технологическом институте, чтобы отладить обучение работников про­изводственным специальностям. Многие сотрудники новых офисов обучались компьютерной графике, тех­нологии опытных разработок или менеджменту в том же Шеридане.

Когда рабочие места в штаб-квартирах корпораций перемещаются из центра Торонто в Брэмптон, нет речи об импортозамещении: вся территория метрополии представляет собой единое экономическое целое. Одна­ко если они перемещаются из других городов или дру­гих стран, то это тоже становится импортозамещением.

Более дешевые помещения не означают спартанского стиля. Офисы, созданные в прежних фабричных здани­ях, бывают восхитительно решены. Я посетила офис компании Nortel, по которому меня водила приятельни­ца из Шри-Ланки, работающая там. Nortel - созданная в Канаде международная корпорация, производящая ка­бель и оборудование для Интернета и других коммуника­ционных сетей. Архитекторы - нью-йоркская фирма, - уже преобразовавшие некоторые из заводских корпусов компании в офисы. Они использовали «фонари» кровли для того, чтобы организовать маленькие зимние сады, удачно осветить произведения искусства, придать инди­видуальный характер всем помещениям: от гостиных и конференц-залов до рабочих мест и коридоров. Прохо­дя по просторному холлу, видишь окрестный ландшафт с уровня земли и травы. В случае Nortel этот ландшафт включил фонтаны и пруд, на котором канадские гуси вы­водят потомство. По сравнению с тем, чего можно до­биться в бывшей фабрике, офисы в небоскребах, хотя и более дорогие, выглядят сухо, аскетично.

Самые дорогие кресла в Nortel разработаны нью-йоркским дизайнером Германом Миллером. Но меня по­разили несколько более скромные, но солидные, удоб­ные и элегантные стулья из металла и наборного дерева в большой столовой, куда сотрудники офиса приносят еду, приготовленную дома или купленную по дороге. На обычную мебель это не было похоже. Перевернув стул, чтобы выяснить его происхождение, я обнаружила эти­кетку Made in Canada - тоже импортозамещение, но бо­лее существенное. Могу вполне вообразить себе, что такие стулья для расстановки в столовых станут попу­лярными у покупателей с деньгами. Когда я сказала об этом мистеру Кутаджару, он заметил, что мебель стала одной из пяти групп продукции, цена которой растет быстрее всего. Рост числа офисов в промышленных «парках» способен сформировать дальнейший стимул для импортозамещения и инноваций.

Самой заметной постройкой во всем Брэмптоне явля­ется маленькая оркестровая «раковина» в викторианском стиле, которой уже более ста лет. Она стоит в маленьком парке Гейдж в центре городка. Когда в начале XX века парк был передан Брэмптону, условия дарения включали пункт, согласно которому, если «раковину» снесут, земля должна быть возвращена семье Гейдж. Эта очарователь­ная бонбоньерка в прекрасном состоянии стоит в краси­вом, ухоженном парке на самой дорогой земле в Брэмпто­не. Она ярко, но при этом не без юмора заявляет, что Брэмптон по-своему уникален, что у него есть свой харак­тер, своя история и что это - человечное место.

Конечно, и здесь главной проблемой стал трафик. Мэр города Сьюзан Феннел понимает, что автомобиль­ное движение необходимо немедленно сократить. По­нимает и то, что умножение дорог и объездов ответом на этот запрос не является. Она постоянно публично за­являет, что людям следует пересесть с автомобилей на общественный транспорт. Она отдает себе отчет в том, что для этого сам общественный транспорт должен обеспечить большую скорость передвижения, больше часов работы, растянуть маршруты по длине при невы­сокой плате за проезд. Транспортная система Брэмпто­на старается, как может, вкладывая всю прибыль в раз­витие. Но прогресс, увы, невелик, что можно понять по таким объявлениям: «Маршрут 3. Время ожидания в по­луденные часы сокращено с 60 минут до 30 минут... Ко­личество вечерних поездок увеличилось на две, до 8 ча­сов вечера... Маршрут 15. Периодичность уменьшилась с 40 минут до 30... Маршрут 50. Новый. Проходит с час­тотой один час в утренние и вечерние часы пик. С пят­ницы по понедельник...» Как бы ни были остры город­ские собрания по поводу ужасов автомобильных пробок, они не ведут к решению вопросов, которые ста­вит мэр города. Во всяком случае, из газетных отчетов о таких собраниях можно вычитать лишь то, о чем гово­рилось и печаталось десятилетиями - население требу­ет строительства новых дорог. Возможно, отчеты гово­рят правду. Тем хуже.

Наиболее поразительной для меня особенностью этой трансформации экономического развития являет­ся упорная неспособность канадских экономистов оце­нить то, что находится прямо у них перед носом. По ме­ре того как один месяц 2002 года сменялся другим, газеты запестрели заголовками, говорящими о таинст­венном канадском «механизме создания рабочих мест» и об экономике, которая «превзошла в росте все ожида­ния экспертов». Экономисты, к которым обращались СМИ, выражали единое мнение: этот феномен, по-ви­димому, имеет основанием «потребительский драйв», сформированный расширением спроса на дома и авто­мобили.

Среди экспертов были главный экономист из Коро­левского банка Канады и его заместитель, главный эко­номист и ведущий специалист по стратегии рынков капитала банка «Торонтон Доминион», главный эконо­мист J. P. Morgan Securities Canada, специалист по стра­тегии из Citygroup, New York, главный экономист Merryll Lynch Canada. Вне всякого сомнения, когда уве­личивается количество выгодных рабочих мест, люди всегда покупают больше домов и автомобилей. Как, впрочем, больше апельсинов, сока или обуви. Это обычный «эффект мультипликации», давно известный экономистам. Но признать его наличие - совсем не зна­чит объяснить, каким образом покупатели заработали достаточно денег, чтобы обеспечить сам эффект. Эко­номисты это понимают. Но когда от них потребовалось отбросить стандартную болтовню об экспортно ориен­тированной экономической жизни, они стали искать спасение, заговорив о ведущей роли расширенного спроса. Если бы они взглянули в лицо фактам, то сами бы признали, что такое объяснение является пустым и теоретическим. По-видимому, они не смотрели в этом направлении. Разумеется, потребители могли обогатить­ся, беря кредиты под вздутую инфляцией стоимость домов. Наверное, они и это делали. Но ведь домовла­дельцы в США могли воспользоваться этой возможно­стью в еще большем масштабе, чем канадцы! Следова­тельно, в Канаде должен был проявиться некий добавоч­ный стимул роста.

За первое полугодие 2002 года в Канаде появилось 460 000 новых рабочих мест, тогда как прирост в США за то же время составил только 5000 - и это при экономи­ке, масштаб которой превышает канадский десятикрат­но. Когда в ноябре были опубликованы данные за август, экономисты вздохнули с облегчением. Хотя это был одиннадцатый месяц неуклонного роста, количество рабочих мест по сравнению с июлем выросло незначи­тельно. К тому же многие из них предоставляли работу на неполную ставку Надежные данные показывали, что добыча полезных ископаемых, лесная промышленность и сельское хозяйство, играющие существенную роль в экспортных операциях, переживают спад. Так что экс­перты предсказывали окончание неправдоподобного поведения экономики. К их огорчению, когда в декабре были опубликованы данные за ноябрь, они показали появление еще 55 300 рабочих мест нетто. «Экономисты сочли вчерашний отчет шокирующим, - писал по этому поводу бизнес-обозреватель, - поскольку канадский ры­нок труда в сентябре и октябре демонстрировал замедле­ние прироста рабочих мест и то, что полная занятость начала уступать место частичной, а в ноябре тренд сме­нил знак на противоположный... более чем компенсиро­вав спад двух предыдущих месяцев...»

«Казалось, рынок труда несколько остыл, но он вновь проснулся в ноябре», - заявил главный экономист Royal Bank of Canada. «Данные по Канаде особенно невероят­ны при сопоставлении с США, где вчера объявили о по­тере в ноябре еще 40 000 мест», - добавил он... «Ну что я могу сказать? - заявил главный экономист инвестици­онной компании ВМО Несбит Бернс. - Это просто пора­зительно».

Вполне возможно, что об этом забудут, что этот слу­чай исчезнет из памяти как эпизод взрывного импортозамещения, случившийся в Ванкувере в начале 1990-х годов, когда в остальной Канаде, включая Торонто, бу­шевал спад. Феномен Ванкувера не был ни замечен, ни изучен. Что же касается публики в целом, она получает от ученых-экономистов не более просвещения, чем от транспортной инженерии.

Беда, если эпизод с Большим Торонто тоже сотрется из памяти. Он дает замечательную возможность для препода­вателей экономики и их студентов исследовать масштаб­ный, полный жизни феномен в период его развертыва­ния и затем - вполне вероятно - затухания. Возможно, тогда мы поняли бы, почему такого рода феномены случа­ются в столь малом числе канадских городов.

Одним из наиболее раздражающих грехов американ­цев является то, что они, кажется, вообще не считают, что на свете есть что-то по-настоящему реальное за пре­делами США. Соответственно и Канада для них почти не существует. Но, казалось бы, американские экономисты должны были заинтересоваться канадским эпизодом импортозамещения. Ведь это могло бы помочь объяснить потерю части рабочих мест в США. Более того, они мог­ли бы понять, почему подобные эпизоды в городах США сейчас стали редкостью, тогда как раньше их бывало много. У меня есть соображения по этому поводу. Но не­строгие догадки не могут считаться эффективным заме­щением строгих, подлинно научных исследований.

Соединение внешнего почтения к строгости науки с фактическим отказом от строго научного поведения несет в себе яд. Воздействие этого яда распространяет - с я на куда более широкий спектр деятельности северо­американцев, чем я здесь указала. Он пропитывает про­граммы зарубежной помощи, педагогику и политику борьбы с торговлей наркотиками. Он впитан в сомни­тельные и прямо вредоносные моды в лечении болез­ней, в пропаганду стиля жизни и в сельскохозяйствен­ные рекомендации.

Не приходится удивляться тому, что сама наука не слишком преуспела в работе с целостными системами. В особенности это заметно в биологии и медицине: она явно застряла на стадии вычленения отдельных фраг­ментов без серьезного понимания того, как они взаимо­связаны с другими фрагментами целостных систем. Весьма частичное понимание, соединяясь с характер­ной для ученых самоуверенностью, подталкивает нас к тому, чтобы делать ошибки, которых в других обстоя­тельствах мы бы не совершили.

Наша культура сумела пережить множество вариаций лженауки. К примеру, френологию с ее утверждениями о том, что мужчины с темным цветом кожи и женщины с любым ее оттенком не обладают интеллектуальными способностями белых мужчин. Так, собственно, почему нам не продолжить сосуществование с лженаукой? Лю­дям, которые не удаляются от дома более чем на десяток миль, совершенно безразлично, имеет ли Земля форму шара или она плоская. Раньше плохое ведение сельско­го хозяйства вызывало уменьшение урожаев и истоще­ние почвы. По сегодня химические удобрения, опрыс­кивание ядами, дозы гормонов и антибиотиков, скармливаемые скоту, угрожают уже не только почве, но и здоровью фермеров, сельскохозяйственных рабочих, потребителей и окружающей среде в целом. Современ­ная жизнь подняла планку знания в любой области: от науки до участия в демократическом процессе. Ошибки и провалы всегда были небезопасны, но теперь они ста­новятся разрушительными.

Если лженаука продолжит распространяться, как гниль, если с ней будут мириться и поощрять ее с помо­щью грантов от властей и корпораций, расцвет науч­ных и технических достижений в Северной Америке неизбежно затухнет. Попытайтесь вообразить, насколь­ко деморализующим станет такой спад в культуре, кото­рая преклоняется перед идеей научного и технологиче­ского превосходства. Каким образом такая культура и ее носители переживут утрату компетентности и воца­рение отсталости в сфере науки и техники, основанной на науке?