Невидимая политическая система

Вестминстерский дворец, Лондон, четверг, 11.30 утра. Министр сельского хозяйства Маргарет Бекетт готовится отвечать на вопросы — так же, как на протяжении трехсот лет делали ее предшественники. Уже прочитаны обычные молитвы и члены парламента рассаживаются на своих зеленых скамьях за линиями мечей, которые изначально были поставлены для того, чтобы сидящие в зале и на трибуне не могли нападать друг на друга во время выступлений. Члены парламента устали и хотят поскорее отправиться к своим избирателям, поэтому в этот раз призывы «Слушайте, слушайте!» звучат громче и парламентарии размахивают повестками дня энергичнее, чем обычно.

Церемониал «часа вопросов» за столетия не изменился, но эта видимость преемственности скрывает тот факт, что больше половины британских законов по сельскому хозяйству созданы для выполнения решений, принятых министрами в Брюсселе. И хотя палата общин может потребовать отчет у Маргарет Бекетт, ключевые решения принимаются не ею одной, — они принимаются в ходе переговоров с ее партнерами на совещаниях министров сельского хозяйства европейских стран и в различных технических комитетах, проводящих заседания от трехсот до четырехсот раз в год. Но для посетителя палаты общин или даже для английского фермера ничто не изменилось, поскольку политические меры проводятся в жизнь или ратифицируются не на европейском уровне. Фермер по-прежнему будет иметь дело с министерством сельского хозяйства, государственной таможенной службой и управлением по акцизным сбо­рам, с государственной ветеринарной службой и инспекцией по здравоохранению и технике безопасности, которые стали проводниками европейской политики.

Такая невидимая европеизация власти происходит по всему спектру английской политики. Теперь уже не найдется ни одного национального министерства, представители которого не встречались бы со своими коллегами из других стран на том или ином форуме ЕС, включая министров обороны, транспорта и даже ми­нистров внутренних дел. По наиболее точным оценкам, до одной трети английских законов и две трети законов в экономической и социальной областях разработаны британскими министрами в Брюсселе совместно с их европейскими коллегами.

Проникнув в плоть и кровь внутринациональной политики, интегрированная Европа заботится о том, чтобы оставаться в тени. Европейские решения ратифицируются и проводятся в жизнь палатой общин, английскими госслу­жащими и национальными судами общего права. Поскольку национальные правительства являются представителями европейской власти, Комиссия ЕС может оставаться небольшой и неприметной. Штат Европейской комиссии насчитывает 22 тысячи сотрудников — меньше чем муниципальные советы некоторых крупных городов. Это значит, что на 10 тысяч населения приходится едва одна вторая служащего Комиссии, тогда как в национальных государственных службах на 10 тысяч населения приходится в среднем 300 служащих. Некоторые «евро­скептики» пристрастно доказывали, что интегрированная Европа — это замаскированный федералистский проект. На самом деле каждый отдельный шаг был сделан добровольно, обсуждался и был согласован с национальными парламентами. Однако этот проект специально держится в тени, чтобы усилия его создателей были сосредоточены на выработке и осуществлении политики, а не на создании политического имиджа.

Европейский союз скорее усиливает национальную самобытность, а не уничтожает ее. Брюссель, будучи полной противоположностью имперской столицы, во многих отношениях является микрокосмом Европы, отображением и воплощением европейской истории. Он был и театром действий и добычей, участвуя почти во всех захватнических войнах и политических планах — начиная с Римской империи до Наполеона и Третьего рейха. И сегодня его население, архитектура и идеология представляют собой беспорядочное смешение исторического наследия. Треть населения Брюсселя составляют иностранцы (при том, что хорошо оплачиваемая, не имеющая корней элита еврократов живет бок о бок с изгоямииммигрантами, выходцами из прошлого, из бывших европейских империй — марокканцами, конголезцами, руандийцами). Брюссель — это столица страны, где нет истинного чувства национальной самобытности (но есть постоянное соперничество между населяющими ее валлонами и фламандцами).

Поскольку иностранные специалисты хранят память о родном доме, можно не опасаться, что они натурализуются. Немногие из приехавших в Брюссель еврократов хотя бы пытаются приспособиться к местным условиям. Многие англичане сохраняют связь со своими корнями путем воссоздания Англии в миниатюре. Живя в одной из европейских столиц кулинарии, они заполняют свои буфеты и холодильники расфасованными пакетами с концентратами отече­ственного производства: концентратом заварного крема фирмы «Берде», чипсами «Уолкере», печеными бобами фирмы «Хейнц», сосисками «Уоллс», кремом «Савлон». Но это почти ничто по сравнению с патриотическим пылом греков, которые в свой национальный праздник наряжаются в маскарадные костюмы и проходят с танцами по улицам. Или ирландцами, у которых их знаменитое празднование Дня святого Патрика выплескивается на улицы из десятков ирландских баров, разбросанных по всему городу. Брюссель является воплощением лояльности, давая пристанище и позволяя процветать яркой самобытности разных наций, и служит живым примером крылатого выражения, используемого английской Консервативной партией о том, что надо «быть в Европе, а не под башмаком у нее».

Оставаясь в тени в рамках своих границ и действуя через национальные структуры, интегрированная Европа распростерла свои крылья, не вызывая особой враждебности. И поскольку Европа становится силой, с которой приходится считаться на мировой арене, она может продолжать действовать подобным образом. При отправке европейских вооруженных сил в другие регионы военнослужащие редко бывают одеты в европейскую форму. Нередко они служат под флагом НАТО или Организации Объединенных Наций. Там, где Европа установила протектораты, как, например, в Боснии и Косово, ее специальные представители выступают от имени Организации Объединенных Наций, а также Европейского союза.

Сила Европы остается незаметной даже в сфере экономики. По своим масштабам экономика ЕС равна экономике США, имеет сопоставимый с ней уровень капиталовложений в экономику других стран, однако эта экономическая сила — во многих отношениях превосходящая экономическую мощь США — не так сильно бросается в глаза. Антиглобализация представляет собой явление, имеющее почти исключительно антиамериканскую направленность, даже в самих Соединенных

Штатах. Тогда как ее антитеза — глобализация — явление в такой же степени европейское. Вторжение «Макдоналдса» повсеместно вызывает раздражение по­борников национальной экономики и противников глобализации. Все главные объекты ненависти этого движения— «Старбакс», «Гэп», «Найк» — известны повсюду как американские компании. В некоторых отношениях атака на Всемирный торговый центр демонстрирует это парадоксальное явление — нападение на центр всемирной экономики произошло, конечно же, в Нью-Йорке, поскольку американская экономическая мощь проявляется так нагло. Сопоставимая с ней мощь Европы просто не кажется такой вызывающей.

Это распространяется даже на периодически охватывающий Америку страх перед иностранным экономическим засильем в самих США. 1980-е годы в Соединенных Штатах охарактеризовались истеричным заламыванием рук по поводу роста влияния Японии и ее мнимого захвата командных высот в американской экономике. В наши дни европейские инвестиции в США легко опережают японские капиталовложения, и тем не менее этот факт едва удостаивается упоминания в работах американских исследователей, анализирующих слабость Европы.

Наиболее явной причиной неприметности европейского присутствия за рубежом является мрачный период европейской колониальной истории, а это значит, что в Европе действительно существует осознанное нежелание перенимать внешние атрибуты империи. Однако и у местных культур существует глубокое основание для такой позиции. Европейская мировоззренческая концепция никогда не ставила целью создать единую модель человеческого прогресса: она готова дать непохожим одна на другую и конкурирующим между собой культурам возможность мирно сосуществовать друг с другом. Это было наглядно продемонстрировано, когда североирланд­ский политик Джон Хьюм был награжден Нобелевской премией мира. В своей благодарственной речи он сказал о Европейском союзе, как о самом успешном в истории мирном процессе.

Европейские провидцы показали, что различие — не угроза, различие естественно... Ответом на различие должно быть уважение к нему... Народы Европы создали институты, уважающие их своеоб­разие - Совет министров, Европейскую комиссию и Европейский парламент - и позволяющие им рабо­тать вместе во имя их общих и фундаментальных экономических интересов.

Это различие привело и к неожиданному результату — оно заставило Европейский союз придерживаться своих принципов. Это хорошо видно на примере. Когда в 1989 году пала Берлинская стена, не было соглашения о том, какие из бывших коммунистических стран можно принимать в сообщество. А поскольку европейские лидеры не смогли договориться относительно окончательных границ Европейского союза, они решили открыть доступ в него для любой страны, отвечающей Копенгагенским критериям демократии, правопорядка и экономического либерализма. Подоплекой этого решения было желание исключить возможность приема в Союз некоторых стран. Несколько государств — членов Союза особенно активно стремились использовать это соглашение и поднять планку приема так высоко, чтобы Турция никогда не могла вступить в ЕС. Они рассчитывали добиться этого, установив жесткие критерии в отношении прав человека и уважения к национальным меньшинствам, которые, по их мнению, были заведомо невыполнимыми для кемалистской республики. Однако именно эти критерии побудили Турцию к реформированию и в будущем проложат путь для вступления в Союз современной и демократической Турции (несмотря на то, что многие члены ЕС без энтузиазма относятся к перспективе членства в нем Турции). То же самое произошло с Маастрихтскими критериями конвергенции для Европейского валютного союза, предназначавшимися (по крайней мере, частично) для того, чтобы держать в напряжении расточительных итальянцев; в результате был положен конец итальянской расточительности, и Италия получила разрешение присоединиться к этому союзу.

Во всех этих случаях государства-участники вели борьбу, чтобы договориться о конечной цели, и прикрывались процессами, отражающими европейские ценности. По иронии судьбы они избрали путь перенесения своих ценностей на европейский уровень, для того чтобы защитить свои интересы на уровне национальном. В результате сложилась странная ситуация, когда государства имеют интересы, но не имеют специфических ценностей, а ЕС имеет ценности, но не имеет интересов.

В самом начале Европейского проекта Жан Монне предсказал: «Мы начинаем процесс непрерывных реформ, которые могут определить облик завтрашнего мира на гораздо более длительное время, чем принципы революции, так широко распространенные за пределами Запада». Но поскольку европейский проект в лучшем случае едва лишь удостаивается беглого взгляда и скрыт за национальными законодательствами и национальными руководителями, его легко не заметить. Для невооруженного глаза власть никуда не ушла от правительств, ко­торые остаются оплотом законности, и политика продолжает осуществляться традиционными способами. Как ни странно, именно эта незаметность позволила европейскому проекту разрастись так широко и быстро, придав ему неумолимую инерцию движения. Объединившись и объединив свои суверенитеты ради достижения общих целей, страны Европейского союза создали на пустом месте новую силу. Начатая ими тихая революция в будущем преобразует мир.