Суть свободы

Как отмечает Майкл Оукшот, человек приходит к поддержке свободы не в результате выработки ее абстрактного определения, которое потом он сравнивает с реальной жизнью, подобно инженеру, который прикладывает шаблон к куску металла. Скорее это происходит потому, что он считает правильным какой-то конкретный образ жизни. Таким образом, цель изучения сущности свободы — не в том, чтобы найти ее конкретное определение, а в том, чтобы выяснить то, «что же именно есть хорошего в этом образе жизни, что враждебно этому образу жизни и каковы условия оптимальной реализации этого образа жизни»1. Такого же подхода придерживается и Ф. А. Хайек, стремившийся не сформулировать определение свободы, а понять, в чем состоит ценность свободы, которой наслаждаются народы Запада.

Тогда возникает вопрос: какие характеристики Британии сделали ее свободной страной? Во-первых, если Оукшот прав, мы не в состоянии составить список институтов, из которых складывается свобода. Отдельные права можно выделить, но свобода в том виде, как она была известна нашим предкам, состоит не из конкретных прав, законов и институтов, а из ряда взаимно подкрепляющих друг друга свобод:

Свобода не является следствием ни отделения церкви от государства, ни господства закона, ни частной собственности, ни парламентской формы правления, ни закона habeas corpus, ни независимости суда — ни вообще какого-либо из тысячи учреждений и установлений, свойственных нашему обществу; свобода есть следствие существования их всех, а именно, она есть следствие отсутствия в нашем обществе центров всеподавляющей концентрации власти.

По мнению Оукшота, отсутствие концентрации власти и является главной характеристикой свободы, характеристикой, которой подчинены все остальные. Во-первых, власть разделена между прошлым, настоящим и будущим:

О таком обществе, над которым полностью господствует либо его прошлое, либо его настоящее, либо его будущее, мы сказали бы, что оно страдает от деспотизма суеверий, а это несовместимо со свободой. Политика нашего общества подобна беседе, в которой участвует и прошлое, и настоящее, и будущее; и хотя в каждый отдельный момент может преобладать то одно, то другое, постоянно доминировать ни одно, ни другое, ни третье не может, благодаря чему мы и являемся свободными2.

Во-вторых, власть «раздроблена» между организациями и групповыми интересами, составляющими общество:

Мы не боимся разнообразия интересов и не стремимся уничтожить это разнообразие, и если власть рассредоточена между ними не полностью, мы считаем нашу свободу несовершенной; а если какое-то заинтересованное лицо или группа заинтересованных лиц, пусть даже составляющих большинство, обретает чрезвычайную власть, мы считаем, что тем самым свобода становится под угрозу3.

По сути, таким образом, мы считаем себя свободными потому, что «никто в нашем обществе не получает неограниченной власти—ни лидер, ни фракция, ни партия, ни „класс“, ни большинство, ни правительство, ни церковь, ни корпорация, ни торговые или профессиональные организации, ни профсоюзы». Секрет нашей свободы заключается в том, что наше общество «состоит из множества организаций, и структуры лучших из них воспроизводят то самое рассредоточение власти, которое характерно для общества в целом»4. Общества взаимопомощи, и особенно разветвленные «ордена», которые мы описываем в главах 3-7, представляли собой именно такие организации.

Наследие Средневековья Если Оукшот прав, называя отсутствие чрезмерной концентрации власти сущностью свободы, то как мы объясним специфику британского государства? По мнению Оукшота, понять характер современных европейских государств лучше всего позволяет тот факт, что они разрываются между двумя взаимно противоречивыми методами объединения, доставшимися Европе в наследство от Средних веков. Первый тип он называет «гражданской ассоциацией», а второй — «предприятием» или «целевой ассоциацией».

«Ассоциация-предприятие» состоит из людей, объединенных общим интересом или целью. В чистом виде у такой ассоциации существует даже не несколько, а одна-единствен - ная основополагающая цель. Задача лидеров — руководить осуществлением этой цели и соответствующим образом направлять действия индивидов. Страна может состоять из множества таких ассоциаций-предприятий, включая деловые корпорации, но нас сейчас волнует случай, когда такой характер принимает само государство.

В государстве — гражданской ассоциации люди связаны друг с другом не конкретной общей целью или совместным выполнением определенной задачи, но тем, что они признают авторитет правовой системы, в рамках которой они живут. Уважение к власти закона не означает, что каждый человек поддерживает все действующие законы. Закон —явление изменчивое, и потому в рамках гражданской ассоциации уважением пользуются как действующее законодательство, так и процесс его реформирования.

В законах оговариваются условия, на которые соглашаются все члены общества, но каждый из них при этом следует собственному, лично выбранному образу жизни. Таким образом, ассоциация подобного типа — это система права и юрисдикции. Люди объединены не одинаковыми конкретными стремлениями, а тем, что, преследуя собственные цели наиболее целесообразным для себя способом, они при этом принимают одни и те же условия5. Каждый из них обязуется вести себя по справедливости по отношению к другим и пользуется равным статусом перед законом. Важнейшее значение имеет характер законов. И в рамках ассоциации-предприятия, и в рамках гражданской ассоциации люди подчиняются правилам поведения, но в случае с ассоциацией-предприятием эти правила подчинены осуществлению общей цели. Если же речь идет о гражданской ассоциации в чистом виде, то законы здесь представляют собой положения нравственного порядка, а не практические указания6.

В рамках гражданской ассоциации солидарность народа и легитимность власти обусловливаются общим ощущением, что социальный строй дает каждому шанс преуспеть в выбранной им сфере жизни, а также пониманием обществом того факта, что сохранение свободы невозможно, если каждый не будет вносить в это свой вклад. В рамках ассоциации-предприятия, однако, ощущение солидарности основано на убежденности, что каждый член общества представляет собой элемент единой грандиозной схемы — на практике призванной либо модернизировать страну, либо развивать ее ресурсы, либо придать характеру человека новую направленность. Таким образом, в стране, организованной по типу ассоциации-предприятия, индивиды являются инструментами государства, а в рамках гражданской ассоциации государство представляет собой инструмент народа, задача которого —содержать в должном порядке институты, позволяющие людям следовать выбранным ими идеалам.

Оукшот определяет оба типа ассоциации как продукты мышления и практики, сложившихся в период Средневековья. Ассоциация-предприятие примерно соответствует понятию «владения», а гражданская ассоциация — понятию «правления». В Средние века короли были владельцами своих доменов или уделов, а значит, хозяевами своих подданных. Таким образом, королевская власть в эпоху владения представляла собой управление вотчиной. Король, по сути, являлся помещиком.

По мнению Оукшота, в континентальной Европе к XV веку «хозяева» формирующихся государств постепенно превращались в правителей7. В качестве правителя король был хранителем законов и осуществлял правосудие, а подданные такого сюзерена могли без помех заниматься собственными делами, пока повиновались закону. В Британии формирование подобной системы уже в XIII веке подмечали такие авторы, как Генри Брактон — судья и староста прихожан Эксетерского собора, составивший первый систематический обзор английских законов и обычаев. На континенте к тем державам, о которых говорит Оукшот, относились Австрия, Бранденбург-Пруссия, Бавария, Саксония, Вюртемберг и Вестфалия, чьи правители превратились из хозяев людей и территорий в королей суверенных государств и подданных8. Эти формирующиеся государства уже не представляли собой «поместья» или чисто военные объединения — скорее это были правовые ассоциации. Правитель такого королевства не был

ни сеньором — господином и владельцем вотчины, ни военным вождем, ни лицом, стремящимся осуществлять неконкретизированную нравственную, «отеческую» опеку над жизнью, деятельностью и состоянием своего народа: он был правителем подданных... чья должность состояла в выполнении определенных общественных обязанностей, отличавшихся (хотя и нечетко) от его личных стремлений9.

Государство, которым история наделила народы современной Европы, стало продуктом неурегулированной напряженности между этими двумя непримиримыми явлениями — владением (ассоциацией-предприятием) и правлением (гражданской ассоциацией).

В XX веке мы можем узнать в тоталитаризме современный эквивалент ассоциации-предприятия, а в классическом либерализме — спутника гражданской ассоциации. Пользуясь терминологией Оукшота, можно определить характер развития западных демократий, особенно Британии, в XX столетии как неуклонную эволюцию от гражданской ассоциации к ассоциации-предприятию. Для сторонников классического либерализма из этих двух моделей предпочтительнее гражданская ассоциация, но это не означает, что ассоциация-предприятие непременно плоха. Гражданская ассоциация может временно превращаться в ассоциацию - предприятие, как это произошло с западными демократиями в годы Второй мировой войны.

Практические проблемы, заботившие либералов в XVII веке В Англии либерализм в его современном понимании стал преобладающим течением философской мысли в XVII веке — в ходе борьбы между короной и парламентом10. Защитники свободы утверждали, что, отстаивая божественное право королей, монархи из династии Стюартов нарушали традицию свободы в рамках закона, считавшуюся врожденной привилегией англичан самое позднее с XII века. Подданные английской короны, отмечали парламентарии, имеют право на то, чтобы ими управляли по закону, а не по прихоти короля.

Эти идеи пересекли Атлантику и укоренились в Америке, где они вдохновляли борьбу за независимость и Конституцию США. Похожие движения, противостоявшие абсолютным монархам, возникли также в Германии и Франции.

В XVII веке могущество государства в лице короля и официальной церкви рассматривалось как препятствие, мешавшее человеку самостоятельно определять свою жизнь. Либерализм возник в качестве реакции на такое положение вещей, на стремление людей освободиться от пут, сковывавших экономическую, политическую деятельность, право на религиозные убеждения и творческую мысль. Либералы хотели покончить с преследованием за веру, утвердить свободу совести, мысли и самовыражения. Многие шли еще дальше, требуя, чтобы между человеком и Писанием не стояли официально назначенные «толкователи», и отрицая необходимость посредников между людьми и Богом. Некоторые предпочитали выбирать священников голосованием на собраниях прихожан.

Либералы считали, что человек не должен бояться преступников, и требовали, чтобы государство защищало от них подданных. В то же время, понимая, что эта функция защитника легко может стать источником злоупотреблений, они выступали за резкое ограничение полномочий государства. Поэтому они добивались равенства всех перед законом и независимости судов как от законодательной, так и от исполнительной ветви власти. Либералы отстаивали полную свободу передвижения и смены места работы, чтобы каждый человек и каждая семья могли найти свою нишу. Они стремились к утверждению свободного обмена товарами и услугами по взаимно согласованным ценам, беспрепятственного кредитования и накопления капитала. Они хотели, чтобы каждый имел право владеть собственностью и распоряжаться ею по своему усмотрению. Наконец, они старались покончить с практикой предоставления королем монополий отдельным деловым структурам в обмен на денежные платежи. По одной из оценок, в 1621 году количество подобных королевских монополий достигло 700 — это приводило к вздуванию цен на такие товары первой необходимости, как свечи, уголь, мыло, кожа, соль и перец11. В качестве выхода либералы предлагали потребовать от короля покончить с изданием законов, ставящих в привилегированное положение (или дискриминирующих) конкретных, известных всем людей или группы.

Если верить лорду Актону, главным фактором, обусловившим возникновение либерализма, стало стремление к свободе вероисповедания. Именно оно, по его словам, было «самым глубинным течением» в годы Английской революции 1641 года и «самым сильным побуждением» Славной революции 1688-го. Люди поняли, что религиозной свободы можно добиться, лишь урезав власть государства. Актон писал: эта важнейшая политическая идея, освящающая свободу и посвящающая ее Богу, внушающая людям, что необходимо дорожить свободами других как своими собственными и защищать их скорее во имя любви к справедливости и милосердию, чем во имя осуществления одного из человеческих прав, — эта мысль стала душой всего доброго и великого, что дал человечеству прогресс последних двух столетий12.

Подобная антипатия к чрезмерному могуществу государства, возникшая в XVII веке, развивалась по двум направлениям, между которыми не всегда можно было провести четкое различие. Первое из них, которое я назвал «гражданственным капитализмом», надеясь избежать путаницы с другими похожими концепциями, можно охарактеризовать как попытки не позволить монарху вернуть к жизни принцип «владения» (в терминах Оукшота). Идеал сторонников гражданственного капитализма — нация, объединенная по принципу гражданской ассоциации, а не служащая инструментом воли короля. Подобная антипатия к королю основывалась на укоренившейся еще в XIII веке убежденности в том, что англичане-подданные находятся под властью правителя, а не хозяина, а закон представляет собой нравственный и практический кодекс существования, которым никому, и уж точно ни одному королю, не позволено пренебрегать. Стюартов рассматривали как узурпаторов, покушающихся на многовековые права подданных. Классический либерализм, таким образом, предусматривал уважение к историческим традициям. Его сторонники считали необходимым сохранять основы английской цивилизации.

Другую важнейшую либеральную традицию обычно называют рационализмом. Его сторонники рассматривали борьбу против Стюартов не в рамках реставрации исторических прав: они любые традиции воспринимали как удушающий анахронизм и фактически не делали различия между обычаями и суевериями. Эта концепция, основоположником которой стал Декарт, в стремлении к «четкой и ясной» истине переоценивала способность государства преобразовывать жизнь человека. Выразители классической либеральной традиции, например Локк, были куда скромнее в своих притязаниях:

Поскольку... большинство людей, если не все, неизбежно придерживаются различных мнений, не имея достоверных и несомненных доказательств их истинности, то мне кажется, при различии мнений всем людям следовало бы соблюдать мир и выполнять общий долг человечности и дружелюбия. Мы хорошо поступим, если будем снисходительны к нашему незнанию и постараемся устранить его, мягко и вежливо просвещая, и не будем сразу же дурно обращаться с другими, как с людьми упрямыми и испорченными, за то, что они не хотят отказаться от собственных мнений и принять наши13.

Либералы-рационалисты были уверены в собственной правоте и необходимости настойчиво добиваться своих целей. Оказавшись в руках подобных людей, эта разновидность либерализма стала стимулом для тенденции западного политического процесса к возврату принципа владения — т. е. централизованного управления людьми и собственностью.

Основополагающие представления сторонников гражданственного капитализма о человеке Под каким углом зрения рассматривали сторонники гражданственного капитализма жизнь человека? По сути, они воспринимали ее как борьбу против человеческого несовершенства. Особенно их беспокоили два недостатка — порочность и невежество, а значит, свою практическую задачу представители этого направления общественной мысли и практики видели в том, чтобы развивать человеческую цивилизацию за счет создания и совершенствования институтов, поощряющих то, что противоположно этим изъянам, — добродетельность и просвещение. Фундаментальный нравственный идеал гражданственного капитализма заключается в том, что отношения между людьми должны, насколько возможно, основываться на взаимном согласии, а не на принуждении и приказах. Представители классического либерализма отдавали предпочтение этому идеалу, поскольку считали его более соответствующим природе человека, чем правление в духе «помещика». В то же время они выдвигали его именно как идеал — как вызов человеческому характеру, задающий определенный стандарт, к которому следует стремиться. Людям, таким образом, предлагалась концепция идеального образа жизни.

Конкретная система институтов, заслуживающих поддержки, к XVIII веку, когда творили такие либеральные мыслители, как Давид Юм, Адам Смит, Джосайя Такер, Эдмунд Берк и Уильям Пейли, уже достигла определенной зрелости. Представления о характере гражданственного капитализма уточнялись в 1780-х годах, в ходе дебатов об американской конституции, не в последнюю очередь авторами «Писем федералиста», а также немецкими философами Иммануилом Кантом и Вильгельмом фон Гумбольдтом, французским мыслителем Монтескье, а позднее, уже в XIX веке, Алексисом де Токвилем, Джоном Стюартом Миллем и лордом Актоном. В нынешнем столетии эта традиция получила дальнейшее развитие в трудах Фридриха Хайека и Майкла Новака14.

Здесь, однако, необходимо избежать путаницы, в которую сегодня впадают многие. Доктрина свободы в рамках закона не трактует свободу как отсутствие любых ограничений, препятствий для реализации любых человеческих желаний. Представители классического либерализма жаждали не «возможностей», а свободы — т. е. не возможностей для осуществления своих конкретных амбиций, а социального устройства, цивилизации, предоставляющих каждому—в рамках закона — свободу действовать ради собственного блага и блага других тем способом, который он считает наилучшим. Повторим формулу Актона: они ценили права других как свои собственные.

Их идеалом была свобода в рамках закона, а не свобода каждого делать все, что он пожелает15. Движущей силой такой свободы является совесть, а не голые потребности. Кроме того, их взгляды не носили релятивистского характера. Сторонники гражданственного капитализма ценили свободу не потому, что полагали, будто взгляды и ценности всех индивидов одинаково хороши, а потому, что никакая власть не способна определить заранее, чьи именно действия принесут больше всего добра или пользы человечеству, какие именно ценности, обычаи и институты в конечном итоге будут больше всего способствовать сотрудничеству между людьми. Следовательно, по их мнению, каждый должен свободно вносить свой вклад так, как он считает нужным, а люди смогут распознать реальный прогресс, когда его увидят.

Кроме того, необходимо проводить четкое различие между взглядами таких мыслителей, как Актон и Токвиль, и другой концепцией, которую часто ассоциируют с либерализмом. Речь идет о теории, основоположником которой стал Руссо и которая постулирует, что по сути своей люди хороши, но их портят институты—например, плохие законы или плохое государство. Отсюда следует вывод: если мы хотим стать совершенными людьми, необходимо сначала ликвидировать «портящие» человека институты. Подобные идеи оказали мощное влияние на деятелей Французской революции, которым пришлось на собственном горьком опыте убедиться: если традиции и институты общества оказываются разрушенными, гражданин в конечном итоге остается лицом к лицу с единственной организованной силой — армией. Сторонники гражданственного капитализма не считают, что люди по природе своей хороши. Жизнь — постоянная борьба с несовершенством, в которой наряду с сознательностью каждого важнейшую роль играет социальное устройство.

С идеей о «благородном дикаре» тесно связана другая теория, также родившаяся во Франции. Мыслители эпохи Просвещения во второй половине XVIII века пришли к выводу, что человек способен познать природу своим разумом, из чего они заключили, что все прочие точки зрения на этот счет неверны. Поэтому они твердо верили в научное знание и отвергали любые постулаты церкви как суеверия. К примеру, Вольтер с неприязнью относился к духовенству, а Кондорсе считал, что свободу и равенство людей можно обеспечить, только избавившись от королей, аристократии и церкви. (Руссо, однако, искренне верил в Бога и не разделял антипатии других философов-просветителей к религии.)

Расправившись с христианством, просветители сочли необходимым найти новое определение морали. Они пришли к следующему выводу: поскольку ее источником не могут быть божественные заповеди, нравственность возникает из потребности людей друг в друге. Все нравственные нормы рассматривались как жертвы, принесенные на алтарь целесообразности, или, если взять крайнюю точку зрения на этот счет, высказанную Гельвецием, мораль сводится к формуле взаимной выгоды.

Подобные идеи проторили себе путь и в Англию, где их выразителями стали Уильям Годвин, Томас Пейн и Иеремия Бентам. Годвин считал, что естественная гармония жизни людей приведет к упразднению любого государства. Пейн требовал «очистить» общество от королей, аристократов, священников с их суевериями и начать все с чистого листа, положив в основу права человека. Бентам же полагал, что улучшить жизнь людей можно правовыми реформами, и рассматривал мотивы индивидов как рациональный расчет собственной выгоды. Классики экономической теории попали под влияние Давида Рикардо16, не внявшего предупреждению об осторожности, высказанному Адамом Смитом в «Теории нравственных чувств», и рассматривавшего поведение людей исключительно через призму экономического рационализма или погони за удовольствиями, стремления максимально увеличить собственную выгоду. Понятия самопожертвования и долга были либо преданы забвению, либо трактовались наряду с другими формами удовлетворения, получаемого людьми.