Самоорганизация диаспор в Иркутске

Диаспору я понимаю как особый тип человеческих взаимоотно­шений, как специфическую систему формальных и неформальных связей, жизненных стратегий и практик, основанных на общности исхода с «исторической родины» (или на представлениях, истори­ческой памяти и мифах о таком исходе), на усилиях по поддержанию образа жизни «в рассеянии» — в качестве национального мень­шинства в иноэтничном принимающем обществе. Диаспора — не данность, ее существование (или несуществование), возникновение и исчезновение могут быть ситуативным ответом на вызовы времени, места и обстоятельств. Если исходить из такого подхода, то наличие совокупности лиц одной национальности, живущих вне националь­ного очага, пусть даже многочисленных и укорененных на новой родине, — это еще не диаспора, а только необходимое условие ее реализации. Другими словами, одни и те же люди, их совокупность могут быть, а могут и не быть диаспорой 1.

Мощную динамику придал процессу диаспорализации интенсив­ный рост потоков трансграничных миграций. С распадом СССР в эту категорию вошла часть прежде внутренних миграций. Вчерашние соотечественники превратились в «граждан ближнего зарубежья» с принципиально новым статусом и набором проблем (экономических, культурных, правовых). Остро встали проблемы поддержания связей с родиной, которая оказалась теперь хоть и ближним, но зарубежьем. Эта задача требует теперь больших усилий, лучше всего коллективных. То же относится к проблемам статуса, зашиты экономических прав, сохранения языка и культуры и т. д. На родине идут бурные процессы «национального возрождения», строительство новой государствен­ности часто происходит на этнократической основе. Человеческие и материальные ресурсы мигрантских сообществ рассматриваются там как важные факторы этого строительства и борьбы за власть. По­этому метрополии прилагают большие усилия для консолидации со­отечественников в России — как правило, на этнической основе. Ко­личество мигрантов из «ближнего зарубежья» резко возрастает, ме­няются тип мигранта, его система мотиваций, образ и стиль жизни, адаптационные возможности и ресурсы. Мигрант этой волны и этого типа неизмеримо больше нуждается в системе групповой поддержки, в сети родственных, клановых, этнических связей.

Бурно формируются миграционные потоки из стран «старого зарубежья». И здесь наиболее значимыми как для России в целом, так и в особенности для ее восточных регионов становятся мигранты из Китая. Они уже стали необходимым элементом формирующейся рыночной экономики. По многим причинам миграционный приток из Китая будет в обозримом будущем возрастать. Китайские трудо­вые мигранты демонстрируют корпоративную, общинную модель поведения и интеграции в принимающем обществе.

Все эти факторы радикально увеличивают структурообразующее значение этничности, национальной самоидентификации, форми­руют диаспоральное самосознание, дают мощный толчок к строи­тельству диаспор. Структуры и сети на этнической основе, суще­ствовавшие и прежде, разрастаются, качественно меняется их значе­ние как ресурса выживания, делового и социального успеха.

Дело не ограничивается количественными переменами, хотя в ряде случаев количественный рост уже привел к качественным сдвигам. Совершается «ментальный рост» — появление этих групп (именно в качестве групп) в сознании, как собственном, так и окру­жающих. И новые мигранты, и старожилы, приписанные советской властью к той или иной этнической группе и в той или иной степени ощущающие связь с нею, начинают чувствовать себя группой, в не­которых ситуациях ведут себя как члены группы, формируют сеть связей и отношений на этнической основе, как сейчас принято го­ворить, позиционируют себя в таком качестве.

Диаспорализация происходит двумя путями. Один из них тра­диционный — приходят новые люди, мигрировавшие из «нацио­нальных очагов», они остаются, так или иначе интегрируются в принимающее общество и одновременно консолидируются в зем­лячества, общины, кланы, создают сети связей и отношений на эт­нической основе (или этнически маркированные). Это может ак­туализировать этническую самоидентификацию соотечественни­ков-старожилов, тех, кто прибыл давно или вообще родился здесь, полностью интегрировался. Более того, наблюдения показывают, что именно такие люди могут становиться ядром формирующихся диаспор. Это и есть другой путь — диаспорализация старожилов, движение от совокупности тех, кто считал себя и/или кого считали представителем неких пришлых национальных меньшинств, к ак­туализации этничности и групповому структурированию.

Исходя из такого понимания, можно вести речь о диаспорах как новом элементе социальной жизни. Происходит радикальный сдвиг — от присутствия представителей этнических меньшинств к их структурированию, формированию общин с их институтами, активистами, поиском ниши, выдвижением коллективных (или от имени коллектива) целей.

Из многовекового опыта общемирового феномена «торговых меньшинств» известно, что общинность — это важнейший ресурс их экономического успеха 2. Более сложен и неоднозначен вопрос о роли этого фактора в процессе адаптации. С одной стороны, сам факт экономического успеха для трудового мигранта — это и инди­катор успешности адаптации, и залог дальнейшего продвижения на этом пути. Диаспоральная инфраструктура, сети и механизмы вза­имной поддержки могут стать и становятся инструментами интег­рации мигрантов в принимающее общество.

Это можно наблюдать уже сейчас. Создаются формальные и не­формальные сообщества и организации, которые (помимо испол­нения других функций) помогают мигрантам осваиваться в соци­альном пространстве российских городов. Такие сети удовлетворяют их базовые потребности в чужом обществе, к которым относятся безопасность, информация, связь, инфраструктура обеспечения про­живания и деятельности.

Иркутск в этом смысле чрезвычайно показателен. В силу целого комплекса экономических и социальных причин он привлекателен для мигрантов, здесь есть давние традиции их приема и адаптации. Недавно вышло несколько работ автора этих строк, посвященных анализу различных аспектов миграционной ситуации в Иркутске 3, поэтому нет необходимости воспроизводить изложенный там мате­риал, достаточно сослаться на некоторые обстоятельства.

К настоящему времени в Иркутске, как и в большинстве областных центров страны, создана разветвленная сеть национально-культурных обществ и автономий. И хотя по уставам и по определению их основная задача — поддержание и развитие национальных культур, обычаев и языков, на деле это часто становится второстепенной задачей. Ре­альная (и высоко ценимая) деятельность концентрируется в сфере взаимодействия с властями, различного рода посредничества, оказания соотечественникам комплекса жизненно важных услуг в этой сфере 4.

О характере решаемых проблем, говорит, например архив Азер­байджанского национально-культурного общества «Бирлик». Боль­шая его часть — это копии обращений и просьб в различные органы власти (прежде всего в МВД) и ответы на них. Обсуждению проблем взаимоотношений с властями посвятили значительную часть своего времени участники учредительной конференции Таджикского на­ционально-культурного общества «Саманиды».

По информации активистов и лидеров некоммерческих органи­заций этого типа, от них ждут помощи в решении проблем статуса, первичного обустройства мигрантов, решения разнообразных про­блем взаимоотношений с властями. Это также инструмент взаимо­помощи в сложных или чрезвычайных ситуациях. В некоторых ор­ганизациях принято в случае внезапной смерти своих членов или просто земляков брать на себя расходы и организационные усилия, связанные с отправкой тела усопшего на родину. Их формальные или неформальные лидеры — люди влиятельные, часто богатые, обладающие большими связями. Их покровительство — значитель­ный ресурс для новичка, а через такие организации возможен прямой контакт с ними.

В чем интерес этих сильных людей, что заставляет их тратить не­малые средства и время на работу в некоммерческих организациях, более того, бороться за лидерство в них? Драматично складывалась, например, история азербайджанского национально-культурного об­щества. Расстрел средь бела дня в здании собственного офиса всего руководства, убийство двух следующих руководителей — все это недвусмысленно свидетельствует о «цене вопроса».

Причины разные, и их немало. Естественно, это удовлетворение нормального стремления к лидерству, престижу и социальному при­знанию. Кроме того, руководящее положение в некоммерческой организации, помощь рядовым членам позволяют строить отноше­ния с ними по принципу «патрон — клиент». Это значительный социальный и экономический ресурс. Еще больший ресурс — вы­сокий статус в городском сообществе, признанное место в его иерар­хии, прямой выход на представителей властей и возможность «ре­шать вопросы».

Типична ситуация, когда лидеры и активисты национально-куль­турных обществ лоббируют интересы представляемых ими групп и отдельных их членов в коридорах власти. Они проводят пиар-кампании в местных СМИ, делают общеполитические заявления. Некоторые из них постепенно входят в местный истеблишмент именно в качестве штатных национальных лидеров.

Глава азербайджанского национально-культурного центра сосед­ней Бурятии, выступая на 11-м Съезде народов Бурятии, внес пред­ложения от лица всей пятитысячной «азербайджанской общины». Он рассказал о своих регулярных встречах с руководителями рес­публики и города, где решаются проблемы открытия национальных ресторанов и кафе, строительства мечети, защиты от милиции, ко­торая «было одно время — доставала нас, "лиц кавказской нацио­нальности"». Он обращался непосредственно к присутствовавшему на съезде президенту Бурятии: «Мы не один раз встречались с вами, обсуждали вопрос о том, почему нет ни одного азербайджанца в ап­парате Президента, Правительства, мэрии г. Улан-Удэ. Ведь это на­рушение национальной пропорции в кадровой политике... Поверьте, у нас, у бурятских азербайджанцев, тоже есть достойные вашему вниманию кадры — от этого выиграем все мы»5.

Лидерство в некоммерческой организации — это возможность прямого контакта с властями стран исхода. Новые независимые го­сударства, особенно расположенные в Закавказье и Центральной Азии, их правящие элиты стремятся контролировать соответствую­щие диаспоры, использовать их финансовые и человеческие воз­можности для национального строительства, борьбы за власть. На­сколько это важно для них, говорит хотя бы то, что, по некоторым оценкам, в России находится до четверти электората Азербайджана6.

Кроме того, лидеры, уже интегрировавшиеся в местное сообще­ство, кровно заинтересованы в установлении максимально возмож­ного контроля над мигрантами-новичками. Сознательное, а чаще несознательное нарушение ими норм и правил поведения прини­мающего общества создает дурную репутацию всей этнической группе, больно бьет по ее оседлой, постоянной части.

Национально-культурные общества — это только часть сети от­ношений и связей представителей «новых диаспор», часть весьма важная, показательная, но, возможно, не главная. В основном все-таки сети строятся на неформальной основе. По понятным причинам изучать неформальные связи и структуры чрезвычайно сложно, даже если они не носят криминального или просто закрытого характера.

Характерна в этом смысле ситуация в формирующемся в Ир­кутске китайском сообществе. Его представители также создали два культурных общества. Одно из них тесно взаимодействует с консульством КНР в Хабаровске. Имеется организация после­дователей учения Фалуньгун. Она, впрочем, немногочисленна, не очень влиятельна и состоит по преимуществу не из китайцев. А два культурных общества (их возглавляют китайцы — старожилы Иркутска) открыто соперничают за право представлять интересы всех соотечественников города. Выпускаются китайские газеты. Неофициально, но эффективно функционирует развитая сеть ки­тайских гостиниц и общежитий, консультационно-посреднических структур, нелегальных финансовых учреждений («китайских бан­ков»), подпольных мастерских по производству поддельных до­кументов, казино и т. д. Представители правоохранительных ор­ганов уверенно говорят о китайской организованной преступности и о ее тесных связях как с российскими «коллегами», так и с кри­миналом в КНР.

Различного рода посреднические, консультационные услуги, по­мощь в первичной адаптации мигрантов оказываются по линии не­формальных структур — семейных, земляческих, клановых. С их по­мощью мигрант-новичок может найти работу, жилье, решить трудные проблемы регистрации и обретения легального статуса, войти в контакт с нужными людьми. Неоценимо значение таких услуг в сфере бизнеса. Возможность «решать вопросы» с чиновниками, представителями правоохранительных органов, местным криминалитетом является за­логом не просто успеха, но и самого существования бизнеса.

Узлом, «грибницей» таких связей и сетей является «китайский рынок» Иркутска. Вообще, чтобы понять, что происходит в недрах формирующегося в России китайского сообщества, следует обратить самое пристальное внимание на «китайские рынки». Даже поверх­ностный взгляд показывает, что именно там пока концентрируется значительная, а возможно, большая часть экономических мигрантов из КНР. Это основное поле их экономической деятельности, место и механизм их новой социализации, адаптации к принимающему обществу. Сюда направлены огромные товарные потоки из Китая, здесь формируются и концентрируются в руках мигрантов не менее значительные финансовые ресурсы. Это база, с которой происходит дальнейшее внедрение в экономическую и социальную ткань при­нимающего общества.

Через эти рынки в российские города вошел Китай, стал не­отъемлемой составной частью экономической жизни, быта, обще­ственного сознания. Если вдуматься, теперь это основное место встречи цивилизаций и культур. Место и механизм постоянного контакта, взаимного узнавания и привыкания людей разных куль­тур. Через отношение к «китайскому рынку» зачастую происходит социальное самоопределение представителей принимающего об­щества. Покупать или не покупать здесь — это символ их социаль­ного статуса и престижа.

Местные жители участвуют в жизни рынков не только в качестве покупателей. Реально эти рынки давно стали интернациональными, что заставило меня брать в кавычки словосочетание «китайский ры­нок». Сложился большой слой местных жителей, профессионально обслуживающих рынки или непосредственно на них работающих в разном качестве. Повседневное общение и сотрудничество ведет к парадоксальному на первый взгляд результату — уровень межэтни­ческой конфликтности здесь минимален. Хотя, казалось бы, сам акт торговли конфликтен по определению, а когда представители разных этнических групп находятся по разные стороны прилавка, это не может не провоцировать взаимного недовольства и конфликта. Тем не менее преобладает понимание взаимной полезности и необходимости.

Одновременно «китайские рынки» — это предмет головной боли городских властей, их тяжелейшая управленческая задача. При­ходится решать сложные транспортные, санитарные проблемы, бо­роться с криминалом, коррупцией, массовым уклонением от уплаты налогов. Остро стоит вопрос массового нарушения миграционного законодательства. К «китайским рынкам» обращено постоянное, пристальное и часто не очень доброжелательное внимание прессы. Это излюбленный объект риторики многих политиков, видящих в них символ «китайской экспансии» и «желтой опасности».

Вернемся, однако, к «китайскому рынку» Иркутска, известному как «Шанхай» или «шанхайка»7. За недолгий период своего су­ществования и динамичного развития он превратился из торговой площадки в сложный, саморазвивающийся и саморегулирующийся организм, во многом живущий по собственным законам и правилам. В то же время он стал интегральной частью иркутской экономиче­ской и общественной жизни.

Его жизнедеятельность регулируется не только и не столько офи­циальными нормами и инструкциями, сколько сводом неписаных и потому действенных правил, обычаев, законов. Помимо офици­альной администрации здесь эффективно функционируют различ­ного рода неофициальные управленческие структуры, лидеры, хо­зяева. Люди, так или иначе занятые на рынке, — это не конгломерат, неоформленное скопление торговцев и обслуживающих их работу охранников, уборщиков, разносчиков еды, таксистов и т. д. Они жестко организованы, структурированы, связаны сложной системой взаимных обязательств и ответственности.

Это многофункциональная структура — помимо собственно тор­говой деятельности там сложился комплекс сервисных и развлека­тельных услуг (от нелегального казино и собачьих бегов до подполь­ной мастерской по изготовлению документов, от сети кафе и столо­вых до охранной, транспортной, консалтинговой инфраструктуры).

Опыт «Шанхая» показал, что его члены способны на массовые коллективные действия, требующие высокого уровня организации, жесткой внутренней дисциплины, эффективного руководства. Можно привести в качестве примера несколько коллективных акций (заба­стовок, перекрытий транспортных магистралей, пикетирования го­родской и областной администрации), в которых участвовали как ки­тайские, так и местные торговцы. Уникальным для России событием стало создание газеты «Восточно-Сибирский Шанхай», энергично и довольно умело отстаивающей право рынка на существование.

Далеко не все китайские мигранты Иркутска работают на «Шан­хае», видимо, даже не большинство. И уж тем более они там не жи­вут. Но на рынке сходятся сети отношений и связей, там находится нервный центр формирующегося китайского сообщества города. Его самостоятельная ценность и для мигрантов, и для принимающего сообщества состоит в том, что он стал мощным механизмом взаим­ной адаптации.

Резюмируя, можно достаточно уверенно оценить диаспоральную стратегию адаптации мигрантов как вполне успешную и эффектив­ную. Но в ней же заключается источник уже формирующихся про­блем и конфликтных ситуаций. Суть их удобно сформулировать в категориях коммунализма.

В результате диаспорализации возможно формирование неких твердых «ядер», непроницаемых для посторонних. Это предпо­сылка для «закукливания» мигрантов в рамках своих общностей, что явно может понизить их стремление к социокультурной интег­рации в принимающее общество. Пример «чайна-таунов» — самый яркий и распространенный. Не случайно среди отечественных ис­следователей сложилось редкое единодушие по поводу нежелатель­ности формирования этих образований.

Признаки внутренней самоорганизации на «китайском рынке» дают, в частности, основания для того, чтобы предположить: это не только (а возможно, и не столько) центр этнической консолидации, сколько некое социальное образование, в которое включены и неки­тайские торговцы, администраторы, обслуживающий персонал, кли­енты и партнеры. Механизмы и структуры власти и влияния строятся не только на денежных, рыночных принципах современного инду­стриального, городского общества — огромную роль играют клиен-тельные связи и отношения, клановые и земляческие структуры.

Напрашивается гипотеза, что это некое общинное образование, за­крытое от принимающего общества не только социокультурной и этнической чужеродностью, но и принципиально иным типом со­циальных связей, регулирования и власти. Иначе говоря, это ядро общинности в атомизированном, индивидуалистичном обществе. Неизбежное и далеко идущее следствие этого — постоянный контакт и взаимодействие двух разных, возможно, несовместимых типов ор­ганизации общества, разнотипных механизмов регулирования че­ловеческого поведения, разных образов жизни, систем ценностей и взглядов на мир. Характер их сосуществования можно описать метафорой: город, на одних улицах которого правостороннее дви­жение, а на других — левостороннее. Наиболее естественный ре­зультат такого взаимодействия — Кондопога.

И если в дореволюционной России или, скажем, в современной Индонезии, где и принимающее общество во многом было или яв­ляется общинным, такое общинное образование органично встраи­валось в общинное же общество (модель гетто), то в современной России неизбежны отторжение и конфликт.

Современное рыночное, индустриальное, индивидуалистическое общество, готовое не просто мириться с этническим и культурным разнообразием, но и часто способное в рамках стратегии мульти-культурализма поддерживать и развивать это многообразие, вряд ли сможет принять и интегрировать общинный тип организации, власти и регулирования человеческого поведения.

В такой ситуации оно должно предложить свою стратегию ин­теграции мигрантов, позволяющую избежать опасности коммуна-лизма, при которой мигрант имел бы возможность и стимулы ин­тегрироваться в атомизированное принимающее общество не через группу, а индивидуально. Пока такой стратегии нет, пожалуй, нет даже осознанного спроса на нее. Но уже просматриваются некоторые ее возможные элементы. Прежде всего это особая роль школы, всей системы образования. При осознанном использовании этого по­тенциально могучего инструмента система образовательных инсти­тутов может стать и инфраструктурой отбора, рекрутинга и трафика мигрантов, и механизмом их интеграции. Причем интеграции не только этнокультурной, но и социальной. На уровне экономической необходимости уже осознается потребность придать регулируемый характер стихийному сейчас миграционному процессу. Регулиро­вание при этом понимается не в смысле административных ограничений (таких попыток было и будет еще много) — они дока­зали свою полную несостоятельность, по крайней мере, в российской ситуации. От того, насколько быстро и эффективно потребность в упомянутой инфраструктуре будет воплощена в комплексе поли­тических решений, законотворческой деятельности, институцио­нальном развитии, практиках взаимоотношений, будет зависеть со­отношение стабильности и конфликта в стране уже в самом недале­ком будущем.